Отделка. Фурнитура. Ремонт. Монтаж. Выбор. Проем
Николай
Николаевич
Туроверов
(1899-1972)
Уроженец станицы Старочеркасской области Войска Донского, в 17 лет он закончил Каменское реальное училище (где ныне размещается Каменский педагогический колледж), когда разразилась Первая мировая война.
После ускоренного выпуска Новочеркасского военного училища был зачислен в Лейб-гвардии Атаманский полк с которым участвовал в боях Первой мировой войны. После развала фронта вернулся на Дон, вступил в отряд есаула Чернецова и сражался с большевиками вплоть до врангелевской эвакуации из Крыма. Участник «Степного похода». Был четырежды ранен, дослужился до чина подъесаула.
После лагеря на острове Лемнос работал лесорубом в Сербии, грузчиком во Франции. Во время Второй мировой войны воевал с немцами в Африке в составе 1-го кавалерийского полка Французского Иностранного легиона, которому посвятил цикл «Легион»: «Наш Иностранный легион - // Наследник римских легионов».
Вернувшись в Париж, работал в банке. Создал музей Лейб-гвардии Атаманского полка, «Кружок казаков-литераторов». В течение 11 лет возглавлял парижский «Казачий Союз».
Имя этого человека на долгие десятилетия было вычеркнуто из русской литературы. Его стихи тайно в СССР переписывались от руки, во многих казачьих станицах и хуторах ходили легенды, что именно где-то тут то ли он жил, то ли останавливался вместе с казачьими отрядами во время гражданской войны. Участник отряда Чернецова, одного из первых казачьих командиров, поднявших организованное сопротивление на Дону против большевистской власти, пулеметчик артиллерийской команды Донского корпуса, поэт, сумевший с поразительной силой выразить тоску изгнания и трагедию казачества, почти уничтоженного после 1917 года, он вернулся на Родину через двадцать лет после смерти в 1972 году в Париже.
Виктор ЛЕОНИДОВ
«Перед Господом не постесняюсь называться Донским казаком...»
Его имя на долгие десятилетия было вычеркнуто из русской литературы. Его стихи в СССР тайно переписывали от руки, во многих казачьих станицах и хуторах ходили легенды, что где-то тут он то ли жил, то ли останавливался вместе с казачьими отрядами во время Гражданской войны. Участник отряда Чернецова, одного из первых казачьих командиров, поднявших на Дону организованное сопротивление большевистской власти, пулеметчик артиллерийской команды Донского корпуса, поэт, сумевший с поразительной силой выразить тоску изгнания и трагедию казачества, почти уничтоженного после 1917 года, он вернулся на Родину через двадцать лет после смерти в 1972 году в Париже. Вернулся своими стихами.
Николай Николаевич Туроверов покинул Россию на одном из последних пароходов во время великого исхода 1920 года. Потом его строки, посвященные тем трагическим ноябрьским дням, долго цитировали, зачастую даже не зная автора:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
Большую часть своей жизни Туроверов прожил в столице Франции, но в стихах поразительно точно, без единого лишнего слова, возвращался к родным краям, увидеть которые ему было не суждено.
И слез невольно сердце просит,
И я рыдать во сне готов,
Когда вновь слышу в спелом просе
Вечерний крик перепелов.
«Голгофа» Белого дела, осмысление новой роли, которую русским изгнанникам суждено было сыграть в страшном двадцатом веке, воспоминания о пережитых днях, разломавших и его собственную жизнь, и судьбы современников, - вот основные мотивы поэзии Туроверова. Он мог выразить то, что терзало тысячи его соотечественников, мысли и чувства бывших подданных Российской империи, ставших эмигрантами. Смыслом их жизни становились воспоминания.
Что теперь мы можем и что смеем,
Полюбив спокойную страну,
Незаметно, медленно стареем
В европейском ласковом плену.
Популярность Туроверова была необычайна, особенно в военных и казачьих кругах русского зарубежья. В эмиграции он был тем, кем были для своих современников Есенин или Высоцкий. Настоящим народным поэтом. «Глубина чувства и мысли, штриховая образность, реальность, скупая сжатость слов и звучность его стихов как бы кровно вырываются из сердца, любящего и знающего казачий быт... Николай Николаевич начал читать свои стихи... Окончено. Минутная тишина, тишина забытья и дружный взрыв аплодисментов. А потом совершенно незнакомые люди, видевшие впервые Туроверова, шли к нему, жали руку, со слезами на глазах целовали его. Крепкая любовь казака к своему родному краю, так легко совмещавшаяся со служением России, не всегда и не всем, неказакам, понятная, казалось, была понята всеми, заразила своей силой, объединила всех». Так писал о выступлении Туроверова его друг, еще один известный поэт русского Парижа Владимир Смоленский.
Стихи Туроверова появлялись в казачьих газетах и журналах, их переписывали и читали на русских военных и литературных вечерах повсюду, где жили изгнанники из России, - в Аргентине и Алжире, в США и Югославии. И, конечно, во Франции - стране, в которой он прожил пятьдесят два года и нашел вечный покой на знаменитом кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Стране, для которой он нашел такие слова:
Лучшие тебе я отдал годы,
Все тебе доверил, не тая, -
Франция, страна моей свободы,
Мачеха веселая моя.
Но кроме фантастического поэтического таланта, которым он согрел столько людей, Туроверов был еще и историком, и издателем, и организатором выставок. И сегодня специалисты считают его одним из лучших знатоков казачьей иконографии и русского портрета. Если в Париже открывались выставки «Казаки», «Суворов», «1812 год», «Лермонтов», то не было никаких сомнений - за ними стоял этот невысокий плотный человек. Именно Николай Николаевич сделал все, чтобы сохранился музей его родного лейб-гвардии Атаманского полка, вывезенный казаками в Париж. Он был главным хранителем уникальной библиотеки генерала Дмитрия Ознобишина, публиковал статьи по истории казачества и русской военной славы. Он правдами и неправдами доставал средства, чтобы выкупить очередную русскую военную реликвию, появившуюся на какой-нибудь парижской барахолке. В научной работе Николай Николаевич всегда был очень тщателен и точен.
«Казачий альманах», «Русская военная старина», календари - чем только не занимался Туроверов. Он не давал окружающим опускать руки, заряжал своих товарищей энергией и силой, которая помогала жить.
Искать я буду терпеливо
Следы
казачьей старины:
В пыли станичного архива,
В курганах древней целины,
В камнях
черкасского раската,
На приазовских островах,
В клинке старинного булата,
В могильных знаках и словах.
В его стихах была подлинная, настоящая ностальгия, та, которой так не хватает сегодняшним «псевдобелогвардейским» бардам. Но строки Туроверова, даже самые трагические, все равно дарили надежду...
Помнишь вьюжный день на Перекопе,
Мертвый конь, разбитые ножны...
Много лет живя с тобой в Европе,
Ничего забыть мы не должны.
Биография Николая Туроверова была очень похожа на судьбы сотен тысяч людей, раздавленных «красным колесом». Он родился 18 (30 по новому стилю) марта 1899 года в станице Старочеркасской области Войска Донского. Мать и отец происходили из старинных казачьих фамилий. Отец, тоже Николай Николаевич, был судебным следователем, о матери известно только, что ее звали Анна Николаевна Александрова. Они сгинули то ли в лагерях, то ли в ссылке. Туроверов долго не имел о них никаких известий, но память о матери не оставляла его до конца дней.
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать,
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.
Зато в эмиграции рядом с ним был младший брат Александр. Вдова Александра Николаевича, Ирина Ивановна Туроверова, ушедшая из жизни пять лет назад, сделала все, чтобы стихи брата ее мужа наконец-то были изданы в России.
Поначалу в жизни казачьего поэта все было очень похоже на судьбы других его сверстников. Станица, любящий и зажиточный казачий дом, Каменское реальное училище. А дальше началась Первая мировая, и все рухнуло. Туроверов поступил добровольцем в лейб-гвардии Атаманский полк, потом ускоренный выпуск Новочеркасского военного училища, Атаманский отряд, отряд полковника Чернецова, Степной поход. В ноябре 1919-го Николай стал начальником пулеметной команды родного Атаманского полка. За несколько месяцев до исхода награжден Владимиром 4-й степени и получил чин подъесаула. Несколько раз был ранен, но, наверное, слишком многое надо было ему сделать в этой жизни, и судьба хранила его. На борт одного из последних пароходов Туроверов поднялся вместе с женой, красавицей-казачкой Юлией Александровной Грековой. Они были вместе до 1950 года, когда она ушла из жизни. Без нее ему предстояло жить еще двадцать два года:
Все тот же воздух, солнце...
О простом, О самом главном:
о свидании с милой
Поет мне ветер над ее крестом,
Моей уже намеченной могилой.
Поразительно, как просто он умел сказать о самом главном. Сказать так, что перехватывало горло.
1920-й год. Огромный, продуваемый всеми ветрами лазарет на греческом острове Лемнос, потом Сербия, где родилась дочь Наталья. Поэт грузил мешки с мукой, работал батраком и все время, как только была свободная минута, писал стихи, которые переписывались, пересказывались, расходились в сотнях списков. Дальше - Париж, Сорбонна, снова работа по ночам. Пять книг стихов, Иностранный легион в начале Второй мировой бойни. Стихи и беспрерывная работа по сохранению казачьей и военной русской славы.
Пора, мой старый друг, пора,
Мы зажились с тобою оба,
И пожилые юнкера
Стоят навытяжку у гроба.
Мой далекий отеческий дом, -
Перед Господом не постесняюсь
Называться Донским казаком.
После выхода фильма «Никита Михалков. Русский выбор», где одна из серий почти целиком посвящена Туроверову, о «казачьем Есенине»узнали миллионы людей. Письма в Российский фонд культуры на имя Михалкова приходят сотнями., И почти везде один вопрос - расскажите больше об этом замечательном поэте...
При оформлении статьи использованы рисунки художника-офицера Сергея Соловьева (1901-1975)
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскалённой крымской глине.
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
Двадцатый год - прощай, Россия!
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо -
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда
Мороз крепчал. Стоял такой мороз
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих, -
Мороз пресек жестокую игру,
Как самодержец настоящий.
Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых
Как когда-то над сгубленной Сечью
Горевал в своих песнях Тарас, -
Призываю любовь человечью,
Кто теперь погорюет о нас?
Но в разлуке с тобой не прощаюсь,
Мой далекий отеческий дом, -
Перед Господом не постесняюсь
Называться донским казаком
Жизнь не проста и не легка.
За спицею мелькает спица.
Уйти б на юг, и в казака
По-настоящему влюбиться.
Довольно ждать, довольно лгать,
Играть самой с собою в прятки.
Нет, не уйти, а убежать,
Без сожалений и оглядки.
Туда, где весело живут,
Туда, где вольные станицы
И где не вяжут и не ткут
Своих нарядов молодицы;
Где все умеют пить и петь,
Где муж с женой пирует вместе.
Но туго скрученная плеть
Висит на самом видном месте.
Ах, Дон, Кубань - Тмутаракань!
А я в снегах здесь погибаю.
Вот Лермонтов воспел Тамань. -
А я читаю и мечтаю,
И никуда не убегу...
Твердя стихи о Диком поле.
Что знаю я и что могу,
Живя с рождения в неволе.
И мой недолгий век пройдет
В напрасном ожиданье чуда, -
Московский снег, московский лед
Меня не выпустят отсюда
Эти дни не могут повторяться, -
Юность не вернется никогда.
И туманнее и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.
С каждым годом меньше очевидцев
Этих страшных, легендарных дней.
Наше сердце приучилось биться
И спокойнее и глуше и ровней.
Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно медленно стареем
В европейском ласковом плену.
И растет и ждет ли наша смена,
Чтобы вновь в февральскую пургу
Дети шли в сугробах по колена
Умирать на розовом снегу.
И над одинокими на свете,
С песнями идущими на смерть,
Веял тот же сумасшедший ветер
И темнела сумрачная твердь
Перегорит костер и перетлеет,
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, не мученьями, страданьями и кровью
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
Никто нас не вспомнит
Никто нас не вспомнит, о нас не потужит;
Неспешной водой протекают годы.
И было нам плохо и станет нам хуже, -
Покоя не будет нигде, никогда.
Да мы и не ищем спокойного года,
Да нам и не нужен покой:
Свобода еще с Ледяного похода
Для нас неразлучна с бедой
Помню горечь соленого ветра
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, -
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода
В эту ночь мы ушли от погони
В эту ночь мы ушли от погони,
Расседлали своих лошадей;
Я лежал на шершавой попоне
Среди спящих усталых людей.
И запомнил и помню доныне
Наш последний российский ночлег,
Эти звезды приморской пустыни,
Этот синий мерцающий снег,
Стерегло нас последнее горе, -
После снежных татарских полей, -
Ледяное Понтийское море,
Ледяная душа кораблей
Из поэмы "Новочеркасск"
Колокола печально пели.
В домах прощались, во дворе:
Венок плели, кружась, метели
Тебе, мой город, на горе.
Сноси неслыханные муки
Под сень соборного креста.
Я помню, помню день разлуки,
В канун Рождения Христа,
И не забуду звон унылый
Среди снегов декабрьских вьюг
И бешенный галоп кобылы,
Меня бросающий на юг
Из поэмы "Перекоп"
Нас было мало, слишком мало,
От вражьих толп темнела даль:
Но твердым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа.
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все внимая знаку,
И подан был знакомый знак...
Полк шел в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.
..............................................
Забыть ли, как на снеге сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистом копытом
Звенел промерзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа
И кровью залитый сугроб...
...............................................
О милом крае, о родимом
Звенела песня казака
И гнал и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,
Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подпруг
И, злым предчувствием волнуем,
Заржет печально верный друг
Однолеток
Подумать только: это мы
Последние, кто знали
И переметные сумы,
И блеск холодной стали
Клинков, и лучших из друзей
Погони и похода,
В боях израненных коней
Нам памятного года
В Крыму, когда на рубеже
Кончалась конница уже.
Подумать только: это мы
В погибельной метели,
Среди тмутараканской тьмы
Случайно уцелели
И в мировом своем плену
До гроба все считаем
Нас породившую страну
Неповторимым раем
Отцу Николаю Иванову
Не георгиевский, а нательный крест,
Медный, на простом гайтане,
Памятью знакомых мест
Никогда напоминать не перестанет;
Но и крест, полученный в бою,
Точно друг и беспокойный, и горячий,
Все твердит, что молодость свою
Я не мог бы начинать иначе
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскалённой крымской глине.
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
Двадцатый год - прощай, Россия!
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо -
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда
Мороз крепчал. Стоял такой мороз
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих, -
Мороз пресек жестокую игру,
Как самодержец настоящий.
Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых
Как когда-то над сгубленной Сечью
Горевал в своих песнях Тарас, -
Призываю любовь человечью,
Кто теперь погорюет о нас?
Но в разлуке с тобой не прощаюсь,
Мой далекий отеческий дом, -
Перед Господом не постесняюсь
Называться донским казаком
Жизнь не проста и не легка.
За спицею мелькает спица.
Уйти б на юг, и в казака
По-настоящему влюбиться.
Довольно ждать, довольно лгать,
Играть самой с собою в прятки.
Нет, не уйти, а убежать,
Без сожалений и оглядки.
Туда, где весело живут,
Туда, где вольные станицы
И где не вяжут и не ткут
Своих нарядов молодицы;
Где все умеют пить и петь,
Где муж с женой пирует вместе.
Но туго скрученная плеть
Висит на самом видном месте.
Ах, Дон, Кубань - Тмутаракань!
А я в снегах здесь погибаю.
Вот Лермонтов воспел Тамань. -
А я читаю и мечтаю,
И никуда не убегу...
Твердя стихи о Диком поле.
Что знаю я и что могу,
Живя с рождения в неволе.
И мой недолгий век пройдет
В напрасном ожиданье чуда, -
Московский снег, московский лед
Меня не выпустят отсюда
Эти дни не могут повторяться, -
Юность не вернется никогда.
И туманнее и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.
С каждым годом меньше очевидцев
Этих страшных, легендарных дней.
Наше сердце приучилось биться
И спокойнее и глуше и ровней.
Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно медленно стареем
В европейском ласковом плену.
И растет и ждет ли наша смена,
Чтобы вновь в февральскую пургу
Дети шли в сугробах по колена
Умирать на розовом снегу.
И над одинокими на свете,
С песнями идущими на смерть,
Веял тот же сумасшедший ветер
И темнела сумрачная твердь
Товарищ
Перегорит костер и перетлеет,
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, не мученьями, страданьями и кровью
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
Никто нас не вспомнит
Никто нас не вспомнит, о нас не потужит;
Неспешной водой протекают годы.
И было нам плохо и станет нам хуже, -
Покоя не будет нигде, никогда.
Да мы и не ищем спокойного года,
Да нам и не нужен покой:
Свобода еще с Ледяного похода
Для нас неразлучна с бедой
Помню горечь соленого ветра
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, -
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода
В эту ночь мы ушли от погони
В эту ночь мы ушли от погони,
Расседлали своих лошадей;
Я лежал на шершавой попоне
Среди спящих усталых людей.
И запомнил и помню доныне
Наш последний российский ночлег,
Эти звезды приморской пустыни,
Этот синий мерцающий снег,
Стерегло нас последнее горе, -
После снежных татарских полей, -
Ледяное Понтийское море,
Ледяная душа кораблей
Из поэмы "Новочеркасск"
Колокола печально пели.
В домах прощались, во дворе:
Венок плели, кружась, метели
Тебе, мой город, на горе.
Сноси неслыханные муки
Под сень соборного креста.
Я помню, помню день разлуки,
В канун Рождения Христа,
И не забуду звон унылый
Среди снегов декабрьских вьюг
И бешенный галоп кобылы,
Меня бросающий на юг
Из поэмы "Перекоп"
Нас было мало, слишком мало,
От вражьих толп темнела даль:
Но твердым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа.
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все внимая знаку,
И подан был знакомый знак...
Полк шел в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.
..............................................
Забыть ли, как на снеге сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистом копытом
Звенел промерзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа
И кровью залитый сугроб...
...............................................
О милом крае, о родимом
Звенела песня казака
И гнал и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,
Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подпруг
И, злым предчувствием волнуем,
Заржет печально верный друг
Однолеток
Подумать только: это мы
Последние, кто знали
И переметные сумы,
И блеск холодной стали
Клинков, и лучших из друзей
Погони и похода,
В боях израненных коней
Нам памятного года
В Крыму, когда на рубеже
Кончалась конница уже.
Подумать только: это мы
В погибельной метели,
Среди тмутараканской тьмы
Случайно уцелели
И в мировом своем плену
До гроба все считаем
Нас породившую страну
Неповторимым раем
Отцу Николаю Иванову
Не георгиевский, а нательный крест,
Медный, на простом гайтане,
Памятью знакомых мест
Никогда напоминать не перестанет;
Но и крест, полученный в бою,
Точно друг и беспокойный, и горячий,
Все твердит, что молодость свою
Я не мог бы начинать иначе
...Спор о перезахоронении в донскую землю останков нашего выдающегося земляка Николая Туроверова обернулся тяжбой за его наследство
Приехавшая с визитом в Ростов-на-Дону издатель русскоязычной газеты «Мир и Омониа» (Греция, Афины) Инга Абгарова сообщила новые подробности о ситуации с перезахоронением из Парижа в станицу Старочеркасскую праха казачьего поэта Николая Туроверова. Еще в мае прошлого года мы ожидали возвращения нашего земляка на Дон, где, согласно поэтическому завещанию, он должен был обрести вечный покой, но в самый последний момент эксгумацию запретил французский суд.
В ПОСЛЕДНИЙ МОМЕНТ
Казалось бы, все было готово к эксгумации останков Николая Туроверова и членов его семьи из семейной усыпальницы на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа 27 мая 2014 года. Улажены все юридические сложности, связанные с перемещением праха через границы, подготовлено место в станице Старочеркасской, где должны были быть перезахоронены останки выдающегося казачьего поэта.
Возвращение праха участника белого движения на донскую землю могло у нас стать первым прецедентом такого рода. На территории Донского монастыря в Москве создан «Мемориал белым воинам», где перезахоронены генерал А.И. Деникин (с женой), один из руководителей Белого движения в Сибири генерал В.О. Каппель и русский философ И.А. Ильин (также со своей женой). В 2008 году в Краснодар из Праги были торжественно перенесены останки кубанского политика, ученого-экономиста и писателя Ф.А. Щербины. На Дону подобного прецедента еще не было, хотя значительную часть эмиграции 20-х годов прошлого века составляли донские казаки.
Но никто из «белых» после Гражданской войны на Дон еще не возвращался. Николай Туроверов мог стать началом этого процесса. Но в самый последний момент явились исполнители с предписанием Кассационного суда Франции (это высшая инстанция судебной власти в этой стране) остановить эксгумацию до вынесения нового решения.
Иск был подан от имени внучатых племянниц Н.Н. Туроверова: 27-летней Елены Ивановны Туроверовой и ее сестры 25-летней Юлии. Они выступили против возвращения останков Николая Николаевича на родную землю.
ГРАЖДАНИН ИМПЕРИИ
Николая Туроверова называют «поэтом № 1» казачьего зарубежья. Его проникновенная лирика, исполненная любви к далекому Дону, стихи о братоубийственной Гражданской войне не могут оставить читателя равнодушным. Как и трагическая судьба этого человека.
Ему исполнилось всего лишь 16 лет, когда Российская Империя пала в результате революции и кровавой Гражданской войны. Чтобы отстоять свои идеалы, за винтовки брались совсем мальчишки - выпускники кадетских училищ. Среди них был Николай Туроверов, добровольно вступивший в партизанский отряд есаула Чернецова. В начале 1918 года этот отряд был единственной реальной силой на Дону, которая противостояла наступавшим с севера войскам большевиков и «красных» казаков. Но в неравном бою под станицей Глубокой чернецовцы были разбиты, а Туроверов оказался один из немногих выживших.
С четырьмя ранениями подъесаул Туроверов покинул пределы Отечества, когда Белое движение было окончательно разгромлено. Вместе со своими однополчанами он мерз в палатке на греческом острове Лемнос, потом работал лесорубом в Сербии, грузчиком во Франции. И писал стихи.
Николай Туроверов развернул активную деятельность, направленную на сохранение в эмиграции казачьей и русской культуры. Создал музей Лейб-гвардии Атаманского полка, издавал «Казачий альманах» и журнал «Родимый край», собирал русские военные реликвии, устраивал выставки на военно-исторические темы.
Маленький, но существенный штрих к его биографии: до конца своей жизни Николай Туроверов так и не принял французского гражданства, оставаясь подданным давно канувшей в Лету Российской Империи.
Его не раз называли лучшим поэтом казачьего зарубежья, с необычайной пронзительностью выразившим боль изгнания и тоску по родному Дону. Он еще при жизни стал легендарной, знаковой личностью среди казачества. Николай Туроверов скончался в 1972 году и был похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже.
ЗАВЕЩАНИЕ В СТИХАХ
В одном из своих поэтических произведений, названном «Завещание», Николай Туроверов написал так:
«Не со сложенными на груди, а с распростертыми руками, готовыми обнять весь мир, похороните вы меня. И не в гробу, не в тесной домовине, не в яме, вырытой среди чужих могил, а где-нибудь в степи, поближе к Дону, к моей станице, к старому Черкасску, на уцелевшей целине, меня в походной форме положите родного Атаманского полка».
Примерно в 2012 году в Ростове возникла инициативная группа, в которую вошли председатель Ростовского-на-Дону морского собрания Юрий Николаевич Зеленский, директор некоммерческого фонда «Казачье зарубежье» Константин Николаевич Хохульников и журналистка Инга Юрьевна Абгарова. Они взяли на себя благородную миссию исполнить последнюю волю поэта.
- Впервые я услышала имя Туроверова, когда у нас в Афинах побывал сотрудник «Дома русского зарубежья» Виктор Леонидов, - рассказывает Инга Абгарова. - Он читал стихи, а некоторые произведения Туроверова спел под гитару. Позже случилось так, что я вышла замуж за ростовчанина, приехала в южную столицу России, и первое место, куда он меня привез, была станица Старочеркасская. На стене Свято-Донского монастыря я увидела мемориальную доску Николаю Туроверову, повстречалась с историком Михаилом Астапенко, который написал книгу о казачьем поэте. Все это настолько меня впечатлило, что я захотела выполнить завещание этого человека. Мой муж состоит в Ростовском-на-Дону морском собрании, по его инициативе было проведено совещание, и офицеры, состоящие в этой организации, приняли решение действовать.
Самый главный вопрос - найти средства на перезахоронение, удалось решить Инге, которая обратилась в «Благотворительный фонд И.И. Саввиди», тем более, что она лично знакома с его руководителем, имеющим греческие корни. Короткой беседы хватило, чтобы получить принципиальное «добро», причем конкретная сумма не оговаривалась.
СЕМЕЙНЫЙ СПОР
У Николая Туроверова не осталось потомков по прямой линии, но выйти на ближайших родственников поэта, проживающих во Франции, помог директор некоммерческого фонда «Казачье зарубежье» К.Н. Хохульников. Это сыновья родного брата поэта, Александра Николаевича: Николай и Иван Туроверовы. Оба сейчас пенсионеры. Николай Александрович работал инженером в автомобильном концерне «Рено», его брат Иван трудился в администрации авиакомпании «Эйр Франс».
В сентябре 2013 года Николай и Иван Туроверовы приехали на Дон, чтобы посмотреть предполагаемое место перезахоронения в станице Старочеркасской, и дали свое принципиальное согласие на эту процедуру. Мотивация была следующей: Иван и Николай живут достаточно далеко (400 километров) от Парижа, и не в состоянии периодически навещать кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. А в станице Старочеркасской, на Ефремовском подворье за храмом Донской иконы Божией Матери, могила могла бы стать местом паломничества поклонников его творчества, культовым местом для донского казачества.
Нотариально заверенное разрешение на это перезахоронение братья Туроверовы переслали в Ростов через две недели после своего визита в Россию. Казалось бы, все вопросы решены. Но за день до эксгумации процедура была прервана постановлением Кассационного суда Франции.
- На самом деле речь идет о большом наследстве, которое осталось после Николая Николаевича его племянникам Ивану и Николаю. Семья Ивана Александровича, жена и две дочери, требуют признать их прямыми наследниками в обход Николая Александровича. Собственно, в этом и есть суть семейного конфликта, и «замораживания» ситуации с перезахоронением, - говорит И.Ю. Абгарова.
Несостоявшийся перенос праха вылился в семейный спор с судебным разбирательством, причем первый суд удовлетворил иск Елены Туроверовой против дяди. Однако последний обжаловал это решение, и вышестоящая судебная инстанция 23 июня 2015 года изменила первоначальное постановление в его пользу.
Тем не менее Елена и Юлия обжаловали и это решение. Третий процесс должен окончательно определить возможность возвращения останков Николая Туроверова на Родину. На этот раз решение будет окончательным, не подлежащим обжалованию.
Примечательно, что Казачий Союз во Франции также не хочет отдавать России прах поэта. Вот что говорится в письме нынешнего руководителя этой организации Л.В. Кузнецова:
«Казачий Союз еще в 2007 году четко выразился против перезахоронения в РФ останков знаменитостей, покоящихся на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Союз считает, что эти могилы являются частью исторического достояния, которое следует сохранять любой ценой. Что же касается поэта Николая Туроверова, то он также долгие годы возглавлял после Второй мировой войны Казачий Союз. Он покоится среди тех, кто шел с ним одним путем на Дону и на чужбине. Вот почему, согласовав действия с правлением нашей организации, я посчитал уместным выделить от имени Союза «пособие под честное слово» Елене И. Туроверовой в размере 2400 евро (на услуги адвокатов). Она приняла на себя моральное обязательство погашать этот долг в силу возможностей и согласно собственному графику».
Кроме того, Казачий Союз во Франции объявил сбор пожертвований «чтобы облегчить задолженность Е.И. Туроверовой». Фактически - на организацию противодействия возвращению Николая Туроверова на Дон. А что же наша российская сторона?..
- Могу сказать, что Николай Александрович Туроверов представит в суд не только поэтическое завещание, но также личные письма, другие документальные свидетельства, в которых Николай Николаевич Туроверов прямо говорит о том, что желал бы найти последнее место упокоения именно в донской земле. Надо надеяться, что французский Кассационный суд должным образом воспримет эти весомые аргументы, - считает И.Ю. Абгарова.
- Сам акт перезахоронения в станице Старочеркасской останков культового казачьего поэта имел бы существенное значение не только для привлечения внимания к истории и культуры донского казачества, он послужил бы повышением международного имиджа России, для которой пришло время собирать камни, - говорит директор некоммерческого фонда «Казачье зарубежье» К.Н. Хохульников.
Так или иначе, теперь свое слово должен сказать французский суд. Мы ждем его решения.
Александр ОЛЕНЕВ.
Публикация - газета «Вечерний Ростов».
20-летним белым офицером он покинул Россию с последним пароходом Врангеля, чтобы вернуться домой через три четверти века - своими стихами, посмертно.
Сегодня на родине «донского Есенина», в Старочеркасске, установлена мемориальная доска с его бронзовым портретом, а книги изданы, пусть и небольшими тиражами. И хотя литературоведы всерьез называют Туроверова лучшим поэтом первой волны эмиграции, публика почти не знакома ни с его творчеством, ни с биографией. Очень удобная ситуация, чтобы начать творить из человека легенду дурного пошиба. А это, право, было бы обидно: сам Николай Николаевич терпеть не мог фальши.
Опоздавший вовремя родиться
Родиться в канун ХХ века - это уже значит обречь себя на бурную жизнь, что и сделал Коля Туроверов, появившись на свет 18 марта 1899 года в семье потомственных старочеркасских казаков. Забавно, но все члены его семьи носили отчество «Николаевич». «Николаем в квадрате» был не только наш герой, но и его отец, судебный следователь. Мать, Анна Николаевна, добрая и сострадательная женщина, имела запорожские корни. Младший брат Шура, чуть набрав солидности, тоже оказался Александром Николаевичем.
В семье любили книгу и музыку, отец был страстным охотником. Как все казачьи дети мужского пола, Коля в три года был посажен на коня, в пять - уже свободно ездил верхом. Когда в эмиграции Туроверов будет вспоминать о доме и детстве, муза подскажет ему почти пасторальные картинки. Да так оно, наверное, и было, в особенности по контрасту
с пришедшей на смену этой буколике гражданской смутой:
На солнце, в мартовских садах,
Ещё сырых и обнажённых,
Сидят на постланных коврах
Принарядившиеся жёны.
Весь город ждёт и жёны ждут,
Когда с раската грянет пушка,
Но в ожиданье там и тут
Гуляет пенистая кружка…
Семь классов своего гражданского образования Николай получил в Каменском реальном училище. К этому времени выпускники таких училищ уже могли претендовать на поступление в университет - на физико-математический и медицинский факультеты. Однако до университета дело не дошло: в 1914 году грянула Первая мировая война. Туроверову в ту пору было всего 15, но на фронт ему страстно хотелось, как и многим его сверстникам, грезившим военной романтикой, которой они и не нюхали.
Так когда-то юный Пушкин и прочие лицеисты мечтали сразиться с Наполеоном, но по молодости лет вынуждены были довольствоваться скучными науками, о чем Александр Сергеевич с предельной лаконичностью рассказал в стихотворении «1812-й год»:
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас.
Точно такой же «конфликт поколений» - в «1914-м годе» Туроверова. Случайно (у поэтов мысли сходятся) или потому, что донской самородок всю жизнь благоговел перед первым поэтом России?
Казаков казачки проводили,
Казаки простились с Тихим Доном.
Разве мы - их дети - позабыли,
Как гудел набат тревожным звоном?
Казаки скакали, тесно стремя
Прижимая к стремени соседа.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
О, незабываемое лето!
Разве не тюрьмой была станица
Для меня и бедных малолеток,
Опоздавших вовремя родиться?
Сергей Гавриляченко, Казачьи проводы.
Великолепный переполох
Едва дождавшись семнадцати лет, Николай поступает вольноопределяющимся в Атаманский полк, в составе которого уходит на фронт. Очень быстро его производят в урядники, а через месяц - в сентябре 1917-го - откомандировывают на Дон, чтобы в ускоренном порядке «выучить» на офицера. В качестве портупей-юнкера Туроверова зачисляют в Новочеркасское военное училище.
И снова история срывает учебу. В стране произошел Октябрьский переворот, казачество гадало, чего ждать от большевиков. Нашлись те, кто быстро понял, что от «краснопузых» добра не будет. Среди них был легендарный есаул Чернецов - командир и организатор первого белого партизанского отряда на Дону, которого за удаль и бесстрашие прозвали «донским Иваном-царевичем». Николай Туроверов с младшим братом Сашей решили, что это самое подходящее для них место. Отряд Чернецова, состоявший преимущественно из учащейся молодежи, стал прикрытием Новочеркасска от красных атак и чуть ли не единственной действующей силой атамана Каледина.
«Каледин взывал к казачеству, - напишет Туроверов много лет спустя в почти автобиографическом рассказе «Первая любовь». - Но казаки, вернувшись с фронта, были глухи к призыву своего атамана - война им надоела, - и мы - юнкера, кадеты, гимназисты, разоружив пехотную бригаду в Хотунке под Новочеркасском, пошли брать восставший Ростов. Вот эту зиму, очень снежную и метельную, эти дни великолепного переполоха, когда все летело к черту и не успевшим попасть на фронт было разрешено стрелять и совершать подвиги у себя дома, это неповторимое время атамана Каледина я запомнил твердо и навсегда».
Отряд Василия Чернецова кидало по всей Области Войска Донского: «Иван-царевич» то разгонял совет «товарищей» в Александровске-Грушевском, то усмирял Макеевский рудничный район. За неоднократное участие в боях юнкер Николай Туроверов был произведен в хорунжие.
После трагической гибели Чернецова и развала отряда Туроверов становится участником Степного похода, длившегося с февраля по март 1918 года. Из Новочеркасска в Сальские степи под командованием походного атамана Попова двинулось около двух тысяч штыков. 75 процентов добровольцев снова составлял молодняк, почти дети: фронтовики предпочитали отсиживаться дома. Однако атаман надеялся на «радикальный переворот в душе казака», благодаря которому после весеннего сева станичники встрепенутся и с оружием в руках примкнут к его отряду.
Этого не произошло. Более того, большевики развернули беспардонную агитацию против «степняков». Семена попали в унавоженную почву и дали быстрые всходы.
«Призывая на помощь ставропольцев и астраханцев для борьбы с «кадетами» (общее наименование белых в устах красных. - Авт .), они рассказывали, что кадеты на своем пути поголовно вырезывают все население, не щадя даже детей, грабят имущество, сжигают села и в своем варварстве не знают границ, - вспоминал позднее Петр Попов. - Такие нелепые, совершенно невероятные слухи имели свои результаты: поднялись и сальские, и астраханские, и ставропольские крестьяне. Из сел за 200–300 верст от границы Донской области они на подводах с оружием в руках спешили на выручку своих «обиженных товарищей».
28 боев за 80 дней выдержал небольшой отряд. Это значит, что воевать приходилось через каждые два дня на третий. За 17–18-летними мальчиками не было почти ничего, кроме энтузиазма и прибывающего с каждым днем партизанского опыта. Спустя 15 лет, уже в парижской эмиграции, участник этих драматических событий Николай Туроверов напишет:
Запомним, запомним до гроба
Жестокую юность свою,
Дымящийся гребень сугроба,
Победу и гибель в бою,
Тоску безысходного гона,
Тревоги в морозных ночах,
Да блеск тускловатый погона
На хрупких, на детских плечах.
Мы отдали все, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной - за Россию - поход.
Увидев, что его план эмоционального воздействия на казачество потерпел крах, не веря больше в его выздоровление и восстание, атаман Попов отдал приказ о распылении своего отряда. Однако гражданская война для Туроверова в апреле 18-го не закончилась. Будучи уже подъесаулом, он в составе Атаманского полка продолжал биться за ту Россию, которую не хотел потерять, - на Дону, на Кубани, в Новороссийске и под командованием генерала Врангеля - на берегах Сиваша. За три года войны он заработал четыре ранения и орден Св. Владимира 4-й степени - боевую награду, которой фронтовики гордились.
Александр Устинович. Натюрморт «Белая гвардия».
Уходили мы из Крыма
В Крыму Белая армия давала «последнюю гастроль». Сломив оборону отборных, но малочисленных офицерских сил, красные дивизии взяли Турецкий вал. Это был конец, о котором тоже сумел рассказать Туроверов, - скупыми и пронзительными строками короткой поэмы «Перекоп»:
Нас было мало, слишком мало,
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак…
А потом была врангелевская эвакуация. В первых числах ноября 1920 года среди 140 тысяч русских военных, в том числе 50 тысяч казаков, Туроверов навсегда покинул родину. Его, раненого, внесли на один из последних пароходов в Севастопольском порту. Следом по трапу поднялась жена - Юлия Грекова, красавица-казачка, медсестра крымского госпиталя.
Корабль взял курс на греческий остров Лемнос, еще в античные времена посвященный богу Гефесту. Именно в это место Эгейского моря, если верить мифам, Зевс-громовержец выбросил своего новорожденного сына, разгневанный его хромоногим уродством. На острове бога-кузнеца предстояло ковать новую жизнь.
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, -
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.
В эту черно-голубую воду вслед за уплывающим пароходом бросались кони, не в силах расстаться с уплывающими в никуда казаками. И об этом душераздирающем расставании Туроверов тоже не смог не написать.
Стихи, посвященные коню, в СССР тайно переписывали, даже не зная имени автора. Сейчас всем приходит на память финал советского фильма «Служили два товарища» - там белогвардеец Брусенцов в исполнении Высоцкого смотрит с борта эмигрантского корабля на своего белого Абрека, прыгнувшего в море с высокого причала. Офицер достает револьвер и стреляет - нет, не в коня, в висок. В реальности же кавалеристы стреляли в лошадей - «чтоб не мучились».
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл изнемогая
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою…
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Дмитрий Белюкин. «Белая Россия. Исход».
Кем вы были в мирной жизни?
После изнурительного морского путешествия казаки оказались на Лемносе. Формально это был предоставленный французами пересылочный лагерь для врангелевцев, фактически - большая, окруженная водой тюрьма. «Союзники» установили для русских строгий режим интернирования и обеспечили весьма скудное снабжение. Каждому казаку полагалось по пятьсот граммов хлеба, немного картошки и консервов. Жили в бараках и насквозь продуваемых палатках, без кроватей, матрасов и одеял. Собирать бурьян для растопки печек не разрешалось: казакам запретили ходить по острову, за этим строго следила французская охрана, в основном состоявшая из сенегальцев и марокканцев. К ним с радостью и рвением присоединилась греческая полиция.
Многими овладевало отчаяние: ни родины, ни дома, ни работы, ни свободы. Резкое похолодание усугубило ситуацию - мужчины и женщины спали, не раздеваясь, в лагере начали зверствовать вши и чахотка. Самоубийства среди эвакуированных стали случаться все чаще. Одновременно люди искали противоядия от настигшего их ужаса. Одним из первых свидетельств несломленного духа стало строительство островной церкви - ее сколотили из ящиков и палаточной материи. Самодельный храм всегда был переполнен, а на службах пели казацкие хоры.
Казаков - опытных воинов и людей особой закваски - хотели разделить, раздробить: их силы и спайки боялись. Кое-кто под давлением большевистской пропаганды уехал в «Совдепию», надеясь попасть под амнистию. Вместо же отпущения грехов получал пулю в затылок или путевку в ГУЛАГ. Незначительная часть казачьего Лемноса подалась на плантации Бразилии. Почти тысяча человек завербовалась в Иностранный легион - усмирять восстания во французских колониях. Все казалось лучше, чем позорное прозябание в грязи, нищете и безделии.
История зафиксировала фантастический диалог между темнокожим вербовщиком и русским офицером, пришедшим записаться в Легион:
Кем вы были в мирной жизни?
- В мирной жизни, господин сержант, я был генералом!
Пройдет еще 20 лет - и Николай Туроверов тоже вступит в Иностранный легион. А пока он просто принимает вызов судьбы и начинает жить в предложенных обстоятельствах. Погоны пришлось снять и взвалить на плечи мешки с солью и мылом.
В полдневный час у пристани, когда
Грузили мы баржу под взглядом сенгалеза,
И отражала нас стеклянная вода.
Мы смутно помним прошлые года,
Неся по сходням соль, в чувалах хлеб и мыло.
В один недавний сон слилося всё, что было,
И всё, что не было, быть может, никогда.
В следующем пункте своего эмигрантского маршрута - в Сербии - грузчик Туроверов обогатит свой послужной список профессиями лесоруба и мукомола. У них с Юлией рождается дочь Наталья, и молодому отцу некогда мучиться поиском смысла жизни. Между тем на горизонте начинает маячить голубая мечта всех русских изгнанников - Париж. Чтобы попасть туда, необходимо прежде заручиться контрактом о будущей работе. И друзья устраивают Николаю Николаевичу такой контракт - ему зарезервировано место грузчика на парижском вокзале. В 1922 году семья переезжает во французскую столицу на постоянное место жительства.
В крови, в слезах - не понаслышке
Удивительная пассионарность уроженца Дона не оставляет его и вблизи Сены. Разгрузку вагонов Туроверов ухитряется совмещать с посещением лекций в Сорбонне. А вскоре ему вообще неслыханно везет - он устраивается на работу шофером парижского такси.
Даже сейчас, спустя почти 90 лет, племянник Туроверова Николай Александрович готов предъявить любопытствующим старый «Рено», на котором ездил дядя Коля. Машина стоит в гараже потомка и заводится с первого раза.
Таких «счастливцев», как Туроверов, в Париже хватало. Работая шоферами, официантами или уборщиками, «среди своих» эмигранты по-прежнему считались адвокатами, артистами, чиновниками. Многих настигало своеобразное раздвоение личности и стремление жить вчерашним днем. Может, такая участь не миновала бы и Николая Туроверова, но его спасло от шизофрении писание стихов. Прекрасное средство, если Бог дал талант.
Осмысливать жизнь в стихотворных строчках стало его привычкой с 21-го года. В 28-м появился первый поэтический сборник - «Путь». Последующие четыре носили одно и то же аскетическое название «Стихи» и увидели свет в 37-м, 39-м, 42-м и 65-м годах. Уже первая книга показала - миру явился поэт, какого он раньше не знал.
О дебютном сборнике одобрительно высказались литературные мэтры русской эмиграции. «Важно то, что у молодого поэта есть что сказать своего и что он находит часто свои образы и свои темы. В «казачьих» стихах Туроверова приятно чувствуется укорененность в родной почве», - писал Глеб Струве, попутно хваля новоявленный талант за «мужественное приятие мира и тяжелой беженской судьбы». Он удостоился похвалы Георгия Адамовича, отметившего его пластический дар и «способность округлять, оканчивать, отделывать без манерности, - одним словом, чутье художника». Ивану Бунину понравилась в новом коллеге «неподдельная прямота, лишенная нарочитого упрощения».
За Туроверовым быстро закрепилась слава «Бояна казачества» - из-за основной темы, к которой с неизменной верностью обращалась его муза. Не только публикации, но и устные выступления сделали его необычайно популярным среди соотечественников, живущих вдали от родины и исступленно мечтающих о возвращении.
Еще один известный поэт русского Парижа - Владимир Смоленский так писал об эффекте, который производил поэтический концерт Николая Туроверова:
«Глубина чувства и мысли, штриховая образность, реальность, скупая сжатость слов и звучность его стихов как бы кровно вырываются из сердца, любящего и знающего казачий быт. Николай Николаевич начал читать свои стихи… Окончено. Минутная тишина, тишина забытья и дружный взрыв аплодисментов. А потом совершенно незнакомые люди, видевшие впервые Туроверова, шли к нему, жали руку, со слезами на глазах целовали его».
Мало ли небесталанных поэтов ностальгировало по России? Но мало кому так, как Туроверову, удавалось сохранить чистую интонацию без всякого призвука фальши. Соблюдая необходимое целомудрие, он как огня боялся спекулировать на святых темах, извлекать дивиденды из страданий - своих и чужих.
Мне стыдно поднимать глаза
На самохвальные писанья.
Была гроза, прошла гроза, -
Остались лишь воспоминанья;
И вот, во имя новых гроз,
В молниеносной передышке,
Пиши о том, что перенес
В крови, в слезах, - не понаслышке.
Стой и не боись!
Такой творческий максимализм удивительным образом сочетался в Николае Николаевиче с гибкостью и адаптивностью в жизни бытовой и социальной. В начале 30-х годов он поступил на службу в крупнейший парижский банк «Диас», в котором проработает почти сорок лет, получив в конце карьеры медаль «За долгую и безупречную службу». Подобно клерку Францу Кафке, он вел двойное существование - службиста и творца. Но его поэтическое перо трансформировало жизненный театр абсурда в радость понимания и внутреннего освобождения. Он поднимал и себя, и читателя над личными биографическими трагедиями, переключал зрение на новую перспективу:
Опять в бистро за чашкой кофе
Услышу я, в который раз,
О добровольческой Голгофе
Твой увлекательный рассказ.
Мой дорогой однополчанин,
Войною нареченный брат,
В снегах корниловской Кубани
Ты, как и все мы, выпил яд, -
Пленительный и неминучий
Напиток рухнувших эпох
И всех земных благополучий
Стал для тебя далек порог.
Юрий Каштанов. «Ледяной поход».
Интенсивность жизни Николая Николаевича была очень далека от среднестатистической. Ему не хотелось, чтобы зарубежное казачество, привычно поругивая Запад, ограничивалось распеванием фольклорных песен в многочисленных «русских ресторанах» с однотипным названием «Донские волны». Эмигрантской апатии он противопоставил деятельный патриотизм. Многие свои большие дела он предварял любимой присловкой «Стой и не боись!».
Именно Туроверов взял на себя заботу о чудом сохранившемся при исходе из России архиве Атаманского полка. Он разыскивал новые материалы и документы, сам покупал их на аукционах и в конце концов открыл в собственной квартире музей полка. При музее атаманцев содержалась уникальная коллекция русской книги и старины, собранная генералом Дмитрием Ознобишиным и насчитывавшая свыше десяти тысяч томов и гравюр.
Поэт Туроверов стал составителем сборников «Казачьи песни» и «Наполеон и казаки». Последний считается библиографической редкостью. В 1937 году инициировал создание парижского «Кружка казаков-литераторов», а после войны - «Казачьего союза», который помогал донцам устроиться на чужбине: обзавестись новыми документами, поступить на работу, переехать в другую страну. Почти 20 лет был редактором журнала «Родимый край».
Избалованный впечатлениями Париж ахал на организованных Туроверовым выставках «Казаки», «Суворов», «Пушкин и его эпоха» и даже «1812 год». Пожалуй, последняя была наивеличайшей дерзостью: такой же эффект могла бы произвести инсценировка взятия рейхстага в послевоенном Берлине. Однако толерантные французы проглотили и не поперхнулись.
Ни жалости, ни состраданья?
Вторая мировая война расколола русскую эмиграцию. Конечно, далеко не все примкнули к атаману Краснову, в 80 лет поступившему на службу вермахту из-за ненависти к большевизму. Однако нападение Гитлера на СССР во многих всколыхнуло непонятные надежды: казалось, что после вскрытия «герметической банки» Совдепии русские люди, да еще и взявшие в руки оружие, перестанут быть рабами. Эмиграция с новой силой размечталась о скором возвращении на родину. Были и те, кто присягнул союзникам, чтобы в войне с фашизмом воевать на стороне России.
Участие Николая Туроверова в этой, уже третьей по счету в его жизни войне представляется загадкой. Официальные биографы обтекаемо говорят, что он «сражался с немцами в Африке». Однако известно, что сфера деятельности Легиона в основном простиралась на защиту колониальных интересов Франции.
Право сражаться и умирать в многочисленных горячих точках французы охотно предоставляли добровольцам из других стран.
А в первой трети прошлого века Франции пришлось воевать с Абд-Эль-Керимом в Марокко, подавлять восстание друзов в Ливане, кабилов и туарегов в Алжире. Для этого требовалось большое количество «пушечного мяса». И в Северной Африке, Ливане, а также в Индокитае погибли сотни наших соотечественников.
Правда и то, что белые офицеры вступали в Иностранный легион не только от отчаяния и безденежья - им важно было найти применение своим знаниям и опыту, снова ощутить свою востребованность. Кроме того, русских привлекала возможность оказаться в особо привлекательной для них атмосфере «боевого братства», поскольку отношения между солдатами и офицерами в Легионе не укладывались в рамки казенного формализма.
Возможно, Туроверову действительно удалось повоевать с немцами на территории Северной Африки - странно только, что в написанной «по свежим следам» поэме «Легион» об этом - ни слова.
В Иностранный легион набирали кого попало и со всего мира. Конечно, русское офицерство было его украшением. Воевали они, как правило, во французских колониях, - размышляет ростовский историк Сергей Кисин. - В 1940 году Франция была оккупирована, и Легион должен был перейти в подчинение правительству Виши, союзному немцам. Возможно, какая-то часть легионеров и ушла к англичанам. Вообще об участии Иностранного легиона во Второй мировой войне мало что известно. Вероятнее всего, оно далеко не однозначно. Легионеры могли отметиться на разных сторонах.
Однако американский специалист по истории Иностранного легиона Вилен Люлечник - иного мнения:
Как известно, Франция вступила в войну с Германией 3 сентября 1939 года Военные действия, затронули затем и территорию Северной Африки. Иностранный легион участвовал в боях против гитлеровцев на территории Марокко. Кстати, бои здесь продолжались ещё два месяца после капитуляции Франции, которая состоялась 22 июня 1940 года. Некоторые командиры Легиона отказались признать позорное для Франции перемирие. Они перешли на сторону Шарля де Голля и в этом качестве возвратились в Северную Африку. Иностранный легион вновь начал принимать участие в боевых действиях против германской армии - на этот раз как составная часть формирований генерала де Голля.
Обратимся же к самой поэме, датированной 1940–45 годами. Ее лирический герой наслаждается опасной африканской экзотикой, любуется танцем скинувшей паранджу полуголой бедуинки, тоскует при мысли о душной Европе, загибается от желтой лихорадки и, чуть не умерев в пустыне от жажды, пьет перед своим неожиданным спасением мочу верблюда… А потом, произнеся красивую формулу: «Наш Иностранный легион - наследник римских легионов», делает жутковатое признание:
Нам всё равно, в какой стране
Сметать народное восстанье,
И нет в других, как нет во мне,
Ни жалости, ни состраданья.
Вести учет: в каком году -
Для нас ненужная обуза;
И вот, в пустыне, как в аду,
Идем на возмущенных друзов.
Редьярд Киплинг, Николай Гумилев и Михаил Кузмин в одном флаконе. И ни намека - на борьбу с фашизмом.
Поэт Евгений Евтушенко так попытался интерпретировать этот период жизни «иностранного легионера» Николая Туроверова:
«По Туроверову, самое разрушительное для казака, привычного к седлу и свисту пуль и сабель, - это бездействие. Размеренность жизни его удушала. На пятом десятке ему примнилось, что жизнь становится бессмысленной, но ведь бессмысленным может быть и самый отчаянный риск, если он не во имя спасения кого-то. И Туроверов записался в Иностранный легион, то есть по собственной воле завербовался в усмирители».
Так ли? Возможно, будущие исследователи когда-нибудь докопаются до истины.
Неразделенная любовь
В послевоенном Париже Туроверов возвращается к своим привычным делам - сочинительству, журналистике, общественной работе. Его литературный авторитет безусловен, имя известно во всех уголках Земли, где живут разбросанные по свету русские: в Аргентине и Алжире, США и Югославии.
Он печатается в тиражных эмигрантских изданиях: «Перезвонах», «Возрождении», «России и славянстве», «Современнике», «Гранях», в альманахе «Орион», в «Новом журнале». Его стихи включены в послевоенные антологии «На Западе», «Муза диаспоры», «Содружество». Мысли о Доне и России не оставляют его так же, как и прежде, но возвращение все чаще предстает несбыточной химерой, а любовь к родине приобретает эпитет «неразделенная».
Я знаю, не будет иначе.
Всему свой черед и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.
Не признавшая сына мать-родина - вот навязчивый кошмар зрелого Туроверова. Что касается настоящих родителей поэта, то они бесследно сгинули после его отъезда - то ли в лагере, то ли в ссылке. Следов их он так и не смог найти, хотя долго искал.
В 50-м году умирает жена Юлия, поэт воспринимает ее уход как преддверие близкого свидания: «Смерти нет». Вопреки всему, он продолжает постигать красоту и тайну жизни,
его взгляд цепок, перо остро:
Стакан вина. Благословенный хмель.
Конечно, мир доверчив и прекрасен,
Как этот приблудившийся кобель,
У ног моих лежащий на террасе.
Он пишет щемящие строчки о приютившей его Франции, называя ее «веселой мачехой», смеется, что в Бретани живут только Анны и Марии, посвящает стихи эмигрантским детям и великим поэтам всех времен, вступая с ними в литературные игры - затейливо переиначивая прославленные строки. Ему кажется, что наконец-то он нащупал секрет счастья:
Только жить, как верится и снится,
Только не считать года,
И в Париже, где чудесные больницы,
Не лечиться никогда.
Последовать только что выведенному правилу не удалось - последние годы жизни поэт часто болел. Сказалась трудная жизнь и укус тропической мухи це-це во время «африканской войны». После перенесенной ампутации ноги Туроверов умер во французском госпитале Ларибуазьер в 1972 году. Похоронен на знаменитом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Жизнь оказалась нежней
В Россию поэзия Николая Туроверова пришла благодаря самоотверженному труду архивиста Виктора Леонидова.
В 1995 году был издан первый небольшой стихотворный сборник, в 99-м - второй, достаточно объемный, название которому дала туроверовская строка «Двадцатый год - прощай, Россия». Тиражи были небольшими - три и пять тысяч экземпляров. В основном отечество узнало о замечательном казачьем поэте Туроверове после телевизионного фильма Никиты Михалкова «Казаки: неразделенная любовь» из документального цикла «Русский выбор».
К «пиару» «донского Есенина» активно подключилось руководство Всевеликого Войска Донского. В Старочеркасске сначала появилась памятная плита, затем прошел посвященный Туроверову фестиваль «Я вернулся на Дон». Сейчас атаман Виктор Водолацкий мечтает о том, чтобы придать Туроверовскому празднику поэзии всероссийский масштаб и наладить в древней столице казачества подходящую инфраструктуру для привлечения туристов. Частью этого грандиозного плана является и перенос праха покойного с французского кладбища в родную землю.
- Таково было завещание Николая Туроверова, - заявил гостям фестиваля Водолацкий после короткой стихотворной цитаты. - Сейчас мы ведем переговоры с зарубежными родственниками поэта. Одни из них готовы пойти нам навстречу, убедившись, что Туроверова на родине любят и знают: даже наши кадеты пишут сочинения по творчеству своего земляка. Другие не торопятся соглашаться. И в руках у этих других - немалые культурно-исторические ценности, собранные Николаем Николаевичем…
Остается надеяться, что память о поэте не превратится в свару за его останки. Тем более что буквально исполнить завещание о подобающих похоронах все равно уже не получится:
«Не с сложенными на груди, а с распростертыми руками, готовыми обнять весь мир, похороните вы меня. И не в гробу, не в тесной домовине, не в яме, вырытой среди чужих могил, а где-нибудь в степи поближе к Дону, к моей станице, к старому Черкасску, на уцелевшей целине, меня в походной форме положите родного Атаманского полка. Кушак на мне потуже затяните, чтоб грудь поднялась, будто бы для вздоха о том, что все на свете хорошо…»
Ни распростертых рук, ни походной формы, ни затянутого кушака уже, к сожалению, не обеспечить. Да и нельзя же понимать поэзию так буквально! Ведь есть у Туроверова и прямо противоположное «завещание», обозначенное в стихотворении на смерть жены:
Всё тот же воздух, солнце… О простом,
О самом главном: о свиданье с милой
Поет мне ветер над ее крестом,
Моей уже намеченной могилой.
А Юлия Александровна между тем похоронена именно на Сент-Женевьев-де-Буа, так что по этому завещанию с Туроверовым поступили правильно.
А вообще-то, если говорить совсем серьезно, жизнь поэта - не в дислокации его надгробного камня. Тем более поэта такого масштаба. Ведь он, гордость казачества, давно перерос и географию, и этнографию. «Это не только краевая, но и настоящая общерусская лирика», - не зря написал о стихах Туроверова современник - тонкий эмигрантский критик Юрий Терапиано.
В конце концов, не говорим же мы о Пушкине «дворянский петербургский поэт». Или о Есенине - «крестьянский константиновский».
Ведь поэт - это тот, кто выходит за рамки и нарушает правила, включая даже собственные установки. Так, как это делал Туроверов:
Учился у Гумилёва
На всё смотреть свысока,
Не бояться честного слова
И не знать, что такое тоска.
Но жизнь оказалась сильнее,
Но жизнь оказалась нежней,
Чем глупые эти затеи
И все разговоры о ней.
Ирина РОДИНА
Николаю Туроверову был всего 21 год, когда с войсками Врангеля он эвакуировался из Крыма, навсегда покинув родину. Главная тема его эмигрантских стихов, которые Туроверов писал до самой смерти, — родной Дон: о нем он тоскует, к нему он в мыслях стремится. «России без казаков, — считал поэт, — было бы труднее идти своим историческим путем, будет тяжелее возвращаться на свое историческое лоно».
Николай Туроверов родился в 1899 году в в семье, принадлежавшей к старинному казачьему роду. Когда началась Первая мировая война, он учился в реальном училище. Как истый казачий сын, юноша рвался на фронт, однако исполнить мечту мешал возраст. Едва дождавшись восемнадцатилетия, он поступил вольноопределяющимся в лейб-гвардии Атаманский полк, принимал участие в боях, потом учился в Новочеркасском военном училище.
Но не доучился — в Петрограде произошел большевистский переворот, и вскоре началась Гражданская война. Верный присяге и долгу, Туроверов сражался с красными на Дону, Кубани, в Новороссийске и Крыму. Четырежды был ранен, награжден орденом Святого Владимира 4-й степени.
«Запомним, запомним до гроба,
Жестокую юность свою,
Дымящийся гребень сугроба,
Победу и гибель в бою,
Тоску безысходного гона,
Тревоги в морозных ночах,
Да блеск тускловатый погона
На детских на хрупких плечах...»
— писал он позже, в 1936 году.
Родину казачий офицер покинул осенью 1920 года, на одном из последних «белых» пароходов.
Более полувека Туроверов провел в изгнании. Но если читать подряд его стихотворения, которые он начал писать в эмиграции, то приходит понимание, что, по большому счету, из России поэт никогда не уезжал, потому что большинство его стихов, являющихся, да простится нам эта уши, — о ней, о России, о Доне, о молодости.
При этом внешняя жизнь Николая Туроверова на чужбине была полна событий. Осенью 1920 года он высадился на острове Лемносе; потом последовала Сербия, где молодой эмигрант, не чураясь черной работы, «осваивал» новые для себя профессии лесоруба и мукомола; наконец, ему удалось выбраться во Францию. С 1922 года он жил в Париже. Французское бытие Туроверова — это сочетание несочетаемого, игра контрастов: он работал грузчиком и в то же время посещал лекции в Сорбонне; водил такси и — писал стихи.
Первый поэтический сборник Туроверова вышел из печати в 1928 году и был тепло встречен эмигрантскими мэтрами литературы — в частности, Георгием Адамовичем, создателем поэзии «парижской ноты», которому почти коленопреклоненно внимали молодые поэты первой эмиграции. В своих стихах, писал Адамович о казачьем поэте, «он действительно что-то „выражает“, а не придумывает слов для выражения мыслей и чувств». Подлинность поэтического переживания оказалась близка слушателям, пережившим совсем недавно то, о чем писал Туроверов: тягости войны, смерть близких, разлуку с родиной. Его называли «Бояном казачества». Вот как поэт Владимир Смоленский рассказывал об одном из публичных выступлений Туроверова:
«Глубина чувства и мысли, штриховая образность, реальность, скупая сжатость слов и звучность его стихов как бы кровно вырываются из сердца, любящего и знающего казачий быт. Николай Николаевич начал читать свои стихи... Окончено. Минутная тишина, тишина забытья и дружный взрыв аплодисментов. А потом совершенно незнакомые люди, видевшие впервые Туроверова, шли к нему, жали руку, со слезами на глазах целовали его».
Рафинированного круга поэтов русского Монпарнаса Туроверов сторонился. В 1930-е годы он служил клерком в банке, а в свободное от службы время занимался архивом Атаманского полка, устроив в конце концов в своей квартире полковой музей, составлял книги о казачестве, организовывал выставки.
В 1939 году — новый зигзаг судьбы. Поэт, издавший еще два сборника стихов (в 1937 и 1939 годах), записался в Иностранный легион и отправился воевать в Африку. Это самый «темный» по своей непроявленности период его жизни. Вероятнее всего, с поражением Франции в 1940 году Туроверов покинул армию. После войны он возглавил Казачий союз. И продолжал писать стихи, которые становились все тоньше и музыкальнее. Он как бы подводил итоги, хотя до земного конца было еще далеко:
«Учился у Гумилева
На все смотреть свысока,
Не бояться честного слова
И не знать, что такое тоска.
Но жизнь оказалась сильнее,
Но жизнь оказалась нежней,/ Чем глупые эти затеи
И все разговоры о ней» (1946).
Последний (пятый) поэтический сборник Туроверова увидел свет в 1965 году. В 1972 году он умер.
А на родину Николай Туроверов все-таки вернулся — стихами. Это случилось в 1995 году, когда в России была напечатана первая книжка поэта. .