В чем же секрет лирики Фета? Почему именно она рождает, по словам К. И. Чуковского, ощущение "счастья, которое может доверху наполнить всего человека".

Фет обращен к вечным, общечеловеческим началам. Главная тема его лирики – красота. Сам поэт говорил: "Я никогда нс мог понять, чтоб искусство интересовалось чем-либо, помимо красоты". Поэтическим манифестом Фета называют следующие строки:

Целый мир от красоты,

От велика и до мала,

И напрасно ищешь ты

Отыскать ее начато.

Что такое лень иль век

Перед тем, что бесконечно?

Хоть не вечен человек,

То, что вечно, – человечно.

Вечны природа, человеческие чувства, искусство, и поэтому Фет обращен к ним. Поэт передает красоту окружающего его мира. Уже в первых сборниках отразилось это восприятие. Красота снежных просторов, неторопливое движение спокойного деревенского усадебного быта, гадания, тихие, неторопливые зимние вечера...

У Фета возникает особое эстетическое восприятие русской природы и русского быта. Русская зима, снега для него не дисгармоничные, цепенящие душу явления, а гармонично-прекрасные, живые, бесконечно изменчивые. Даже одиночество человека в родном ему мире не трагично. В стихотворении 1842 г. воссоздаются традиционные для русской литературы пространственно- временные приметы: русская зима, необозримо-беспредельная заснеженная равнина, лунная ночь. Человек связан с миром природы, и эта внутренняя связь определяет основную лирическую эмоцию: лирический герой ощущает свою сопричастность бытию, а потому находится в гармонии с окружающим миром.

Чудная картина,

Как ты мне родна:

Белая равнина,

Полная луна,

Свет небес высоких,

И блестящий снег,

И саней далеких

Одинокий бег.

Первые две строки задают настроение, в них звучит мысль о красоте мира и чувстве родства с ним. Затем через ряд предметных реалий воссоздается та "чудная картина", которую созерцает поэт, поэтому вторая часть стихотворения строится как перечисление примет ночного зимнего пейзажа (этим обусловлена безглагольность). Сначала (третья и четвертая строки) одна деталь следует за другой (равнина, луна). Взгляд лирического героя охватывает два беспредельных пространства, это взгляд снизу вверх, от земли (равнина) к небесам (луна). Последующие (пятая и шестая) строки не привносят никаких новых представлений, ведь упоминаются те же самые реалии (небо, равнина), но это обратная направленность взгляда – с неба на землю. Общая картина (обыденная, заурядная, узнаваемая, так как в ней воссозданы черты национального пейзажа, и это наводит на мысль, что красота заключена в повседневном, обыденном, привычном, надо только уловить это мгновение) наполняется светом, а вместе с тем и внутренним движением. Светит луна, светятся небеса, сам "блестящий" снег отражает свет небес, и фетовская ночь перестает быть знаком небытия, хаоса, она не повергает землю во мрак. И ночью мир оказывается светлым, живым, меняющимся, что подчеркивается еще и движением саней. Так, в финале стихотворения взгляд фокусируется на одной движущейся точке в беспредельном пространстве, а зимний пейзаж становится не безлюдным, а "очеловеченным": кто-то едет там, в беспредельной снежной равнине, чей-то взгляд выхватывает эту точку, мысленно следует за ней. Так у Фета оказываются связанными незримыми узами человек, природа, космос.

Первая часть стихотворения Фета насыщена оценочной лексикой ("чудная", "родная"), во второй части нет ничего, что выражало бы авторское отношение, поэтому важную роль играет цветовая символика, которая также служит выражению идеи гармонического единения человека с миром. В стихотворении нет мрака, потому что в нем царит белый цвет, который здесь является символом гармонии, чистоты, просветления.

Средоточием и одновременно "хранителем" красоты, по Фету, является искусство. Ряд стихотворений поэта представляет собой "ожившие" живописные полотна ("Золотой век" , 1856), скульптуры ("Диана ", 1847). Произведение искусства получает новую жизнь: когда на него направлен взгляд зрителя, как бы преодолевается его внешняя статика, "прорывается" та внутренняя энергия, которую выразил художник. Красота, воплощенная в творении, наполняет собой мир: она сказывается в душе созерцающего ее человека, отражается в самой природе. В стихотворении "Диана " Фет соединяет статическое и динамическое. Неподвижную статую он помещает в мир, наполненный движением: это и движение ветра, листьев, и колыхание водной глади. Однако и сам статичный предмет наполнен внутренним движением: "чуткая и каменная дева" (Фет использует антонимы как однородные определения) "внимала"; нагота "блестящая"; "мрамор недвижимый" белеет "красой непостижимой".

Со временем меняются представления Фета о том, что есть служение красоте. В 1870–1880-е гг. оно начинает осознаваться им как тяжкий долг. Красота уже не так светла, ее приходится добывать в страданиях. Эту перемену в мироощущении Фета почувствовал Л. Н. Толстой, который в 1873 г. на отправленное ему стихотворение "В дымке-невидимке..." ответил поэту: "Стихотворение ваше крошечное прекрасно. Это новое, никогда не уловленное прежде чувство боли от красоты выражено прелестно".

Афанасий Афанасьевич Фет (1820-1892) родился в селе Новоселки Мценского уезда, в имении помещика А.Н. Шеншина. В 1838 г. Фет был принят на словесное отделение философского факультета Московского университета.

После окончания университета он поступил на военную службу и до 1853 г. жил в маленьких городках Херсонской губернии, где был расквартирован кирасирский Орденский полк. В 1853 г. Фета перевели в уланский полк, размещавшийся вблизи Петербурга, а через пять лет он вышел в отставку, купил землю в Орловской губернии и стал помещиком. В последние годы Фет переехал в Москву, где и умер.

Творчество Афанасия Афанасьевича Фета отличалось оригинальностью и смелым полетом фантазии. Будучи от природы довольно мрачным человеком, рациональным в делах, консервативным в убеждениях, Фет предстает перед нами как поэт, воспевающий красоту природы и человеческих чувств. Многие критики часто замечали, что стихи Фета не так уж и просты, как могут показаться на первый взгляд. Но для того чтобы понять творчество Афанасия Афанасьевича, его необходимо научиться воспринимать.

Основные темы лиричных стихов Фета - природа и любовь. Предметом лирики Фета становится душевный мир человека. Именно лирическое волнение самого поэта предает смысл явлениям природы, сообщает им жизнь, оживляет посредством лирической эмоции. Для поэта характерно ощущение внутреннего единства природы и человеческой души. В любовных лирических стихах Фет также сосредоточивает внимание на неуловимых душевных переживаниях, на первых проблесках возникающей любовной привязанности.

Целый мир от красоты, От велика и до мала, И напрасно ищешь ты Отыскать ее начало. Что такое день иль век Перед тем, что бесконечно? Хоть не вечен человек, То, что вечно,- человечно. Между 1874 и 1886 гг.

По информации фонда «Родное слово»

Афанасий Афанасьевич Фет (1820-1892)

Две Вселенные А.А. Фета

Поэтическая деятельность Фета начинается в 1840-х гг. и продолжается до начала 1890-х. Таким образом, творчество Фета соединяет оба периода литературного процесса второй половины XIX века. Лирика Фета запечатлевает логику движения сознания человека второй половины XIX века, несмотря на то, что поэт никогда не обращался к социальным проблемам столетия. Даже собственная биография осталась за пределами его творчества. Мы можем говорить о биографии духа. Свою поэтическую позицию Фет сформулировал в самом начале пути в стихах 1843 года «Я пришел к тебе с приветом».

В то время, когда в литературе формировалось новое направление «натуральной школы», призывающее изображать прозу жизни, Фет отстаивал право поэта «петь то, что не знает», что только зреет. Эта неясность, незавершенность поэтической мысли могла быть поддержана сторонниками «чистого» искусства и никак не «новой» поэзией. В 1850-х гг. Некрасов опубликует свои поэтические декларации, где сформулирует закон нового поэта – проповедовать любовь «враждебным словом отрицанья». На это поэтическое заявление Фет откликнется спустя три десятилетия стихотворением 1887 года «Муза». Стихотворение начинается скрытой реминисценцией из Некрасова.

Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня,

Бичей подыскивать к закону,

Поэт, остановись! Не призывай меня, -

Зови из бездны Тизифону.

Заканчивается утверждением того, что суть поэзии «исцелять от мук», но не тех бытовых, социальных, исторических, а от мук, которые посылает человеку его дух, стремящийся вырваться на свободу из телесных тенет. Это совсем другое мученье Фет называет «радостью страданья». Поэзия есть высвобождение духа. И в этом ее единственная задача и цель.

Еще раньше в 1850-х гг., когда в журналах разразился спор между поэзией «чистой» и «тенденциозной» Фет уже создал свою «Музу» (1854), которую нельзя в полной мере отнести к поэзии «чистой».

О нет! Под дымкою ревнивой покрывала

Мне музу молодость иную указала:

Отягощала прядь душистая волос

Головку дивную узлом тяжелых кос;

Цветы последние в руке ее дрожали;

Отрывистая речь была полна печали,

И женской прихоти, и серебристых грез,

Невысказанных мук и непонятных слез.

Какой-то негою томительной волнуем,

Я слушал, как слова встречались поцелуем,

И долго без нее душа была больна

И несказанного стремлением полна.

«Невысказанные муки», «непонятные слезы», «невысказанное» как боль души – вот что становится предметом фетовской лирики. Парадоксально, что предметом поэтического слова становится то, что не поддается высказыванию, перед чем бессильно слово. У Фета есть стихотворение, начинающееся этим парадоксальным утверждением «Я тебе ничего не скажу…» (1885), в котором поэт подчеркивает, что слово слишком грубо для передачи того состояния духа, который человек хочет выплеснуть из себя. Поиск слова, адекватного состоянию духа, идет на глазах читателя и в раннем 1843 года стихотворении «Я пришел к тебе с приветом…», и в позднем 1885 «Я тебе ничего не скажу…». Как в слове передать себя, то, как «песня зреет», «как сердце цветет»?

Слово Фета теряет свою прикладную точность и приобретает точность ассоциативную. Фет, исследуя сферу «невыразимого», словом говорит на языке музыки или на языке живописи импрессионизма.

При этом его лирика структурируется. В ней явно обозначается эволюция лирического «я», не похожего на все существующие в поэзии образцы. В лирике Фета обозначается вселенская модель бытия человека стихотворением «Целый мир от красоты…», написанном между 1874 и 1886 годами.

Первое четверостишие построено с нарушением грамматических норм.

Целый мир от красоты,

От велика и до мала,

И напрасно ищешь ты

Отыскать ее начало.

В первых двух строчках не хватает глагола, нет действия. Мы не знаем, что происходит с миром от красоты. Но отсутствие действия-движения создает масштабную картину целостности всего сущего от мала да велика. И это целое есть красота. Эти строчки можно прочесть и так, что красота – начало целостности мира, исток его, соединившая воедино великое и малое. Красота – основа целостности бытия.

В третьей и четвертой строках звучит тема человека. Человек пытается отыскать начала вселенной, разгадать загадку мироздания с момента своего появления в мире. И весь опыт существования человечества говорит о том, что тайны своей вселенная человеку не отдает.

Второе четверостишье начинается с подведения итогов поискам человека. Человек создал время, которым измеряет вселенную. Но за пределами возможностей человека лежит бесконечность. Она непостижима. Перед ней все усилия человека кажутся тщетными. Эти две строки делают само существование человека бессмысленным. Но уже третья и четвертая перечеркивают это и утверждают противоположное.

Что такое день иль век

Перед тем, что бесконечно?

Хоть не вечен человек,

То, что вечно, – человечно.

Вечность, победившая человека, существует только потому, что существует человек, ибо без него никто бы не знал о том, что она есть. Вселенная при всей объективности ее существования невозможна без человека. Без него она только бесконечная пустота.

Картина опустевшей без человека вселенной создается в стихотворении «Никогда» (1879). Его сюжет построен на возвращении человека в мир после смерти. Обратное движение из смерти в жизнь доказывает, что с уходом человека мир умирает, лишаясь своего живительного начала.

Куда идти, где некого обнять,

Там, где в пространстве затерялось время?

Вернись же, смерть, поторопись принять

Последней жизни рокове бремя.

А ты, застывший труп земли, лети,

Неся мой труп по вечному пути!

В таком устройстве мира нет места Богу и нет бессмертия. Со смертью человека уничтожается вселенная, вечность теряет свой смысл. Но при этом поэзия Фета лишена пессимизма, нот отчаяния. Напротив, даже в поздних стихах, таких, как «Еще люблю, еще томлюсь…» (1890), «Как трудно повторять живую красоту…» (1888) исход жизни представляется как последняя радость бытия.

Еще люблю, еще томлюсь

Перед всемирной красотою

И ни за что не отрекусь

От ласк, ниспосланных тобою.

В поэзии Фета две равновеликие вселенные: мироздание и человек.

Два мира властвуют от века,

Два равноправных бытия:

Один объемлет человека,

Другой – душа и мысль моя.

(«Добро и зло», 1884)

Первая существует как красота, которую воспринимать может только человек. В нем, как в «росинке чуть заметной» отражается «лик солнца». Драматизм существования человека в лирике Фета связан с ощущением того, что он не в силах преодолеть вечность, понять тайну бытия: «быть не мысли божеством». Но этот драматизм переживается без надрыва, без отчаяния. Человека не могут угнетать его «невольнические тревоги», потому что во вселенной своего духа он «парит, всезрящий и всесильный», не опускаясь до земной прозы. В название стихотворения «Добро и зло» поэт выносит проблему, волновавшую человека изначально. Современники Фета по-разному рассматривали ее. Например, для Чернышевского добро и зло – категории только социальные, они вне морали. Для Толстого и Достоевского добро и зло принадлежат области духа. Без их разрешения невозможно историческое бытие человека. Они суть драматического в жизни человека. Для Фета драма человека не в борьбе добра и зла в человеке, а совсем в другом.

Уже в ранней лирике Фета две его вселенные обозначаются в маленьких пейзажных зарисовках «Чудная картина…» (1842) и «Облаком волнистым…» (1843). В первом стихотворении создается картина вселенского покоя. Взгляд человека скользит от земли («белая равнина») к небу («полная луна») и обратно: «свет небес высоких» – «блестящий снег». Целостность, полнота мира в его незаконченности, в перетекании неба на землю, земли в небо. Эта вселенная существует объективно и «объемлет человека». Но тут же создается образ той, которую сотворяет человек. Он ощущает целостность и полноту объективного мира – «чудная картина! Как ты мне родна», – но с этой родиной связи непрочные, готовые вот-вот разорваться, и тогда чудо исчезнет. Одинокий бег саней разрушает картину вселенского покоя, как в стихотворении Лермонтова 1841 года «Выхожу один я на дорогу…» кремнистый путь, предстоящий человеку, нарушает идиллию мироздания.

Та же самая картина создается и в стихотворении «Облаком волнистым…». Но в нем драматичнее звучит одиночество человека.

Друг мой, друг далекий,

Вспомни обо мне!

Но драматизм пребывания во вселенной еще в полной мере не осмыслен человеком ранней лирики Фета. Названия стихов 1840-х – 1850-х гг., например, «Морской залив», «На лодке», «Горное ущелье», «Туманное утро», «Одинокий дуб» говорят сами за себя. Их герой ощущает себя в лоне природы. Этот мир существует для него. Он в нем, «как первый житель рая». И он центр вселенной.

Земля, как смутный сон немая,

Безвестно уносилась прочь,

И я, как первый житель рая,

Один в лицо увидел ночь.

Я ль несся к бездне полуночной,

Иль сонмы звезд ко мне неслись?

Казалось, будто в длани мощной

Над этой бездной я повис.

(«На стоге сена ночью южной…», 1857)

Человек играет с бездной, она захватывает дух, и он только предчувствует, что игра может стать роковой. В позднем стихотворении 1890 года «На качелях» он полностью постигает роковой ее характер.

Движение от неба к земле и от земли к небу, которое определяло пространство ранних стихотворений еще не драма, а только ее предчувствие. Драматичным оно станет в финале жизненного пути. «Страшная» близость земли и неба, отрадная в молодости, в финале воспринимается как рок, неизбежность которого заставляют все безрассуднее раскачиваться на доске-жизни, или играть жизнью.

Игра жизнью в ранних стихах не воспринимается как игра. Это естественное состояние живого существа в прекрасном мире. Вселенная фетовского человека еще не допускает ничего, мешающего проявлению восторга от красоты. В стихотворении «Я жду…Соловьиное эхо» (1842) радость переживания этого восторга не нарушается ничем. В смену состояний природного мира и мира человека не закралось еще тревожных нот.

Я жду…Вот повеяло с юга;

Тепло мне стоять и идти;

Звезда покатилась на запад…

Прости, золотая, прости!

Но в стихотворении 1886 года, повторяющем сюжет стихотворения 1842 «Жду я, тревогой объят…», состояние человеческой вселенной прямо противоположное. Если в раннем стихотворении «соловьиное эхо», «трава в бриллиантах», небо в звездах, человек – все это вместе источает радость бытия, то в позднем на всем лежит тень исчезновения. Песнь комара – плач. Падающий лист, полет жука, оборвавшийся, как струна, тревога в сердце человека от ожидания встречи, которая может и не произойти.

Тихо под сенью лесной

Спят молодые кусты…

Ах, как пахнуло весной!..

Это наверное ты!

Движущийся мотив всей лирики Фета, мотив огня, в позднем творчестве приобретает драматическое наполнение. Человек подобен звезде и, как звезда, сгорает во вселенной. Его жизнь – «огненная книга».

Пусть мчитесь вы, как я, покорны мигу,

Рабы, как я, мне прирожденных числ…

(«Среди звезд» (1876)

Она не измеряется датами смерти и рождения, хотя он раб этих от него не зависящих, «прирожденных числ», как звезды, которым тоже отведен свой срок. Истинная жизнь в «полете сердца», во внутреннем огне, заставляющем человека восхищаться красотой, творить. Но с течением жизни человек чувствует, как этот огонь угасает, как истончается его связь со вселенной, как гаснет написанная им «огненная книга».

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет уходя.

(А.Л. Бржеской «Далекий друг, пойми мои рыданья…», 1879)

Весь драматизм поздней лирики поэта в восклицании «Я верить не хочу!» в то, что человек сгорает, что вдохновляющая красота мироздания его беспощадно сжигает, что «сердца бедного кончается полет одной бессильною истомой».

Я верить не хочу! Когда в степи, как диво,

В полночной темноте безвременно горя,

Вдали перед тобой прозрачно и красиво

Вставала вдруг заря

И в эту красоту невольно взор тянуло,

В тот величавый блеск за темный весь предел, -

Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:

Там человек сгорел!

(«Когда читала ты мучительные строки…», 1887)

Поэзия Фета, казалось бы, никаким образом не прикасалась к историческим проблемам эпохи, за что его не раз упрекали такие маститые современники, как, например, Ф.М. Достоевский. Личная жизнь Фета с ее трагическими перипетиями не отразилась напрямую ни в одном из его поэтических творений. Но тем не менее мы можем говорить о том, что поэзия Фета в полной мере отражает бытие человека XIX столетия так же, как романы Достоевского и Толстого. Фет улавливает диалектику духа, так же, как Достоевский диалектику сознания, а Толстой диалектику души. Фет, как вся классика второй половины XIX века, погружен в проблемы самоопределения личности. Его человек воплощается не в делании социального блага, не в «разрешении мысли», а в чистом творчестве, в полете духа. И, подобно остальным героям литературы XIX века, в своем бытии переживает вечный путь человечества.

Фет А.А. Улыбка красоты / А.А. Фет. – М., 1995.

Исследования

Бухштаб, Б.Я. А.А. Фет. Очерки жизни и творчества / Б.Я. Бухштаб. – Л., 1990.

Скатов Н.Н. Некрасов и Фет / Н.Н. Скатов. // Скатов Н.Н. Некрасов. Современники и продолжатели. – М., 1986. – С. 151-197.

Кто же такой этот строгий человек, что смотрит на нас с портрета? Это рачительный помещик, военный лекарь, мировой судья? Или это ревностный владетель трепетного сердца, тщательно его скрывающий? Конечно, в творце, в истинном творце есть два сердца: одно бьётся, обыденно, житийно, а другое бьётся так, как просит природа, как повелевает бог, как льётся ручей по камням. Бывает так, что сердца эти создают собой резонанс, - тогда это народный творец. А бывает так, что сердца эти отторгают друг друга и занимают позиции далёкие друг от друга, живут в человеке порознь, будто договорившись о владениях и поделивши его мир надвое. Такой творец - ювелир сердца. Он заглядывает в мир, в котором нет места баррикадам, призывам и народным плачам, в котором нет крайностей - здесь всё живёт в единстве. В этом мире не может быть широких мазков, строгих графических фигур, обширных панорам. Здесь только макросъёмка. Здесь вглядывание в каждую молекулу и озарение в ней всего мира:
... И как в росинке чуть заметной
Весь солнца лик ты узнаёшь,
Так слитно, в глубине заветной
Всё мирозданье ты найдёшь...

Здесь наблюдение за одним только зерном, постоянное, неусыпное слежение и записывание каждого его шевеления, каждого его колебания. И даже живописание изображает пейзаж только для того, чтобы передать воздух - "пленер" мысли, а остальная картина только окаймляет этот воздух. Деревья, лес, река, лодка выстроены только для того, чтобы отразить одну качнувшуюся ветку, тронутую ветром и извлечь из этого опыт. Мгновенный опыт. Можно назвать это импрессионизмом. Много смелостей можно сказать о поэзии Фета. Можно предположить, что это не поэзия, а настоящая музыка:

Фет прекрасно справляется с предложенной самим собой задачей. Пётр Ильич Чайковский говорил об исключительности Фета и даже утверждал, что он "в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область".

А в отдалении колокол вдруг запоет - и тихонько
В комнату звуки плывут; я предаюсь им вполне.
Сердце в них находило всегда какую-то влагу,
Точно как будто росой ночи омыты они...
Звук всё тот же поет, но с каждым порывом иначе:
То в нем меди тугой более, то серебра.
Странно, что ухо в ту пору как будто не слушая слышит;
В мыслях иное совсем, думы - волна за волной...

Доказательством музыкальности Фета служит ещё и малое обращение к его поэзии композиторов. Это объяснимо тем, что 19 век не обладал такими музыкальными средствами, чтобы выразить звуком фетовскую наблюдательность, а может и тем, что столь музыкальная поэзия вовсе не нуждается в музыкальном оплодотворении. Да, совершенно точно нельзя положить Фета на музыку, можно лишь попытаться извлечь её из самих стихов и подвести под строки - аккуратно и нежно соединить линию слов и линию мелодии воедино, распылив предварительно гармоническое облако. Это невозможно было в 19 веке, в 20 веке нашлись другие задачи и появились новые поэты, куда более удобные для музыкального опыта и, может быть, потому что не было такого композитора, которому была бы созвучна фетовская тема, поэтому его стихи не пошли в музыку широко. Скромно замечу, что имея небольшие способности в написании хоровой музыки, я осуществлял попытки соединить несколько стихотворений с музыкой. Сложно сказать, получилось ли мне это, но уже то полезно, что опыт сей доказал – некоторые стихотворения настолько переполнены музыкальностью, что даже сама музыка не идёт им навстречу и они никогда не лягут в хоровое русло, а тем более в романсовое. Я бы хотел рассмотреть Фета, как живописца, но, к сожалению, не имею никаких к этому способностей. Хотя очень интересно было бы выразить его кистью на холсте. Фет вообще - тот художник, который не видит границ, и потому "смело делает шаг" в любую сторону.

С гнезд замахали крикливые цапли,
С листьев скатились последние капли,
Солнце, с прозрачных сияя небес,
В тихих струях опрокинуло лес...

Через несколько секунд после прочтения в сознании опрокидывается лес и схватывается действие, именно живописное действие. Здесь ничего не происходит - уже всё произошло: солнце садится, удлиняются тени, падая на реку, а мы в одной фразе - от сияющего с небес солнца до опрокинутых теней - проскальзываем несколько часов, улавливаем, своего рода вечерение дня. И это вместе с мгновенным взлётом цапли и скатившейся одной-другой каплей. Это всё находится в нескольких временных плоскостях, но объединено одним коротким сплошным движением и это очень кинематографично, похоже на убыстренные или замедленные кадры. Даже в одном и том же стихотворении Фет может шагнуть куда угодно. Чаще всего, он смотрится в природу как в зеркало и видит там себя. Видит совпадения своих движений с природными:

С сердца куда-то слетела забота,
Вижу, опять улыбается кто-то;
Или весна выручает свое?
Или и солнышко всходит мое?

С одной стороны у него солнце садится, а с другой только восходит. Цапли - заботы - слетают с сердца - гнезда. Всё очень точно. Благодаря природному сравнению мы можем понять состояние автора. Здесь первая часть не живёт без второй, и вторая не живёт без первой. Зеркало. Это несомненно и живопись, только вместо красок в ней используются любые материалы: живые птицы, ветер, колокольные звуки, медь-серебро; словом, всё, что ни окружает поэта, всё годится для картин. Почему именно картины? Ведь только в картинах действие остановлено, схвачено, извлечено из потока. У Фета "всё схвачено". Огромным достоинством картины является ещё и некоторое остаточное движение, своего рода - инерция мгновения, которое "остановилось". Как если бы человек сошёл с карусели и уже твёрдо стоял на земле, но в голове его ещё проносились бы ветки деревьев, люди, огни, всё что мелькало перед ним в полёте. Такая инерция появилась впервые в скульптуре Древнего Рима. В отличие от греческой статуи выражающей красоту статичную, римская статуя готова была сорваться в бой, метнуть копьё или слиться в поцелуе с своей половиной каждую секунду. Такое мгновение было остановлено с трудом, и только мрамор сдерживал его ринуться дальше. Фетовское мгновение - уникально, оно подчас сочетает в себе несколько времён, или же, располагаясь в одном времени, указывает нам совсем на другое:

Я долго стоял неподвижно,
В далекие звезды вглядясь,-
Меж теми звездами и мною
Какая-то связь родилась.

Я думал... не помню, что думал;
Я слушал таинственный хор,
И звезды тихонько дрожали,
И звезды люблю я с тех пор...

Здесь автор рассказывает нам о том, что уже произошло когда-то давно, в совершенном прошедшем времени, но в конце, он вставляет "люблю" в настоящем времени и мгновенно, тем самым, переносит всю описанную картину в настоящее время, или же отправляет нас к тому моменту.
Анализ стихотворений Фета может занимать множество страниц и простираться довольно далеко, но я вернусь к "лирике" - тому термину, который сопутствует фетовской поэзии больше всего.

Звание лирика прикрепилось к Фету окончательно и уже нельзя сказать "Фета", чтобы не поставить прежде "лирика", а иногда и после слова "лирика" хочется сказать "Фета". Лирик ли он, и почему именно лирик?
Поэзия Фета уникальна прежде всего тем, что отнести её к какому либо жанру очень трудно, так же как Чайковского или Пушкина трудно окрестить классиком или романтиком, лириком или эпиком. В искусстве наступает такое время, когда многое смешивается и, если Моцарт - несомненный классик, то Бетховена уже называют первым романтиком. Хотя есть версия, что Бетховен, оттого что был глух, идеализировал звучание рояля, который звучал тогда не очень "романтично" и из-за этого переплеснул из одной чаши в другую. Фет же стоит вообще особняком, как и Пушкин, как и Чайковский, с той лишь разницей, что последние - художники всенародные, всемирные, а Фет - художник уединённый. Его не интересовали судьбы человечества, а если и интересовали, то в поэзии он об этом умалчивал, он не был широким философом, его философия сводилась к природе и человеку, но не к обществу; он молчал в стихах о многом. На мой взгляд - это объяснимо вполне земными причинами: происхождением Фета.
В 1820 году Шарлотта Фёт уезжает из Германии с родовитым помещиком Афанасием Шеншиным в Россию в Орловскую губернию, где через два месяца появляется на свет будущий поэт. Четырнадцать лет он живёт с фамилией Шеншин, но в 1934 году его отправляют в пансион Кроммера в Лифляндской губернии, он узнаёт о своём происхождении и получает фамилию Фет, чтобы никто не знал о его незаконнорожденности. "Спросите меня: в чём источник всех моих бед, я отвечу: имя им - Фет", говорил он сам. Эта сложная ситуация навсегда изменила жизнь Фета. Лишаясь фамилии, он лишался и дворянского звания. Многие годы он потратил на попытки обрести это звание вновь и добился этого уже только в старости, когда это уже не играло никакой роли. Одним из путей получения звания дворянина была служба в армии. Фет поступил в армию. В 1845 г. он был принят в кирасирский полк; в 1853 г. перешел в уланский гвардейский полк; в крымскую кампанию находился в составе войск, охранявших Эстляндское побережье; в 1858 г. вышел в отставку. Двенадцатилетняя служба не дала ему титула дворянина, так как по мере роста звания Фета, менялись условия получения титула: на время вступления в службу титул дворянина давался офицеру, но когда Фет достиг звания офицера - нужен был уже чин полковника. Как ни трудно это признавать, но самые сложные вопросы для великих художников лежали всегда в плоскости отстоящей далеко от сферы их величия. Поэзия - это островок, уединение для Фета, возможность вести другую жизнь, отдельную от условного, но основного мира. Потому-то не смешиваются, не звучат в его поэзии оба сердца - житийное и сокровенное. Житийное сердце бьётся о том, чтобы поднять хозяйство, упрочить положение, установить жизнь, а то самое - сердце поэта - живёт ночью. Ночь - это лучшая подруга Фета или даже сестра. Ночь у него повсюду: тихая, бурная, грозная зловещая, часто она изображается косвенно – "луна мертвецом". Фет так близко соприкасается с ночью, что мы видим строки:

Ночь и я, мы оба дышим...

Такое простое обращение с ночью налагает на поэта большие поэтические обязанности, чтобы оправдать своё "братание" с обширным природным и жизненным явлением. И он - "природы праздный соглядатай" (слова принадлежат Тютчеву) - справляется с этой задачей.

Ночь и я, мы оба дышим,
Цветом липы воздух пьян,
И, безмолвные, мы слышим,
Что, струей своей колышим,
Напевает нам фонтан.

Я, и кровь, и мысль, и тело -
Мы послушные рабы:
До известного предела
Все возносимся мы смело
Под давлением судьбы.

Мысль несется, сердце бьется.,
Мгле мерцаньем не помочь;
К сердцу кровь опять вернется,
В водоем мой луч прольется,
И заря потушит ночь.

Здесь он сравнивает себя с ночью и подводит ночь к заре, а себя лучом устремляет в водоём, завершая, тем самым и себя и ночь. Но здесь снова всё вывернуто. Он как бы тот самый луч зари, которая потушит ночь. В прочем, только читая, можно ощутить весь механизм, изобретённый Фетом, увидеть множество шестерёнок и маятничков, из которых собрано стихотворение и увидеть, как легко играют друг с другом явления, как строки могут связываться между собой не последовательно, а через одну или через две, как ловко прячется мысль за этой игрой. Если говорить о шестерёнках и маятничках, то нужно привести ещё одно стихотворение, найденное на полях блокнота Фета и не имеющее даже даты:
Целый мир от красоты,
От велика и до мала,
И напрасно ищешь ты
Отыскать ее начало.

Что такое день иль век
Перед тем, что бесконечно?
Хоть не вечен человек,
То, что вечно,- человечно.
Здесь я вижу не стихотворение и не механизм, здесь формула. На первый взгляд - это только игра слов: вечно, человечно, век, человек. Кажется, будто поэт недоговорил, не развил свою формулу, но на то она и формула, чтобы быть только первой строкой мысли, чтобы давать только сигнал к развитию (мысли). Фет здесь, словно бы, заигрывает с мыслями, для "мышления" которыми не достаточно даже человеческого языка. Поэзия и музыка в целом очень сильно сплетены и проникают друг в друга повсеместно, но если взять один лишь аспект – выразительность, можно их сопоставить. Музыка, поскольку она совершенно абстрактна, не способна понятно выражать точные мысли, а поэзия отстаёт от музыки по выразительности существенно. "Где кончается поэзия, там начинается музыка" (Генрих Гейне) Если выстраивать восходящую линию выразительности от самой плоской поэзии до самой утончённой музыки, то где-то на стыке их будет маленькая "слепая зона" - ещё не музыка, но уже и не поэзия. Вот сюда-то и залетает Фет. Здесь слова уже обретают истинную музыкальность и, вместе с ней, теряют понятность, но теряют при этом часть словесной поэтичности, взамен новой музыкальной звучности. Безусловно, поэзия и музыка равно великие искусства и сравнение их бессмысленно. И возможно выглятит такое сопоставление нелепо, но, мне кажется, оно как-то выявляет зрительно, схематически способность проникновения одного рода искусства в другой, при том – самостоятельно, без взаимного участия. Для более зримого сравнения приведу ещё пример. Цвет. И то, как человеческий глаз улавливает его. У человека эту функцию выполняет сетчатка, в которой за восприятие цвета отвечают особые клетки - колбочки. Колбочки у человка существуют всего трёх типов: воспринимающие цвет в фиолетово-синей, зелено-жёлтой и желто-красной частях спектра. Каждый вид колбочек интегрирует поступающую лучистую энергию в довольно широком диапазоне длин волн, и диапазоны чувствительности трёх видов колбочек перекрываются, различаясь лишь степенью чувствительности _..:::.._ Таким образом образуются некие "слепые зоны", в которых человеческий глаз менее чувствителен к переходным цветам. В науке это явление называют "метамерия". Если глядеть на радугу, то можно заметить, что цвета между собой как будто имеют промежутки лишённые тона. На самом деле, цвета переходят из одного в другой с одинаковой насыщенностью, но человеческий глаз не различает этих промежуточных оттенков, так как привык стремиться к серединным, ярко выраженным цветам. Поэтому человек может не увидеть объекты, имеющие такие промежуточные цвета. Человек, вообще, много чего может не видеть, не слышать, не чувствовать в этом мире, и потому уверен, что ничего другого нет, кроме того, что он умеет видеть и слышать. Фет же, видит гораздо больше, чем обычный человек. Он свободно разгуливает по "слепым зонам". Ведь даже там, где мысли не ясны - они есть.
Если говорить о "формульности" стихов Фета, то она встречается нередко. Конструкция таких стихов нелогична, форма непонятна. И дело здесь не в недодуманности или спонтанности сочинения, а именно в тех самых "провалах" в "слепую зону". Мы не улавливаем перехода, поэтому нам кажется нелогичным изменение темы:
ДОБРО И ЗЛО
Два мира властвуют от века,
Два равноправных бытия:
Один объемлет человека,
Другой - душа и мысль моя.
Здесь речь идёт будто бы о двух мирах, разделённых друг от друга. Притом нет указаний в самом стихотворении, что это добро и зло, но это будто проецируется из названия, читатель уже воспринимает это сопоставление, как сопоставление добра и зла. Но дальше, будто искусственная вставка:
И как в росинке чуть заметной
Весь солнца лик ты узнаешь,
Так слитно в глубине заветной
Всё мирозданье ты найдешь.
Фет отсылает нас вроде бы в другую область. Человек содержит в себе проекцию всего мира.
Не лжива юная отвага:
Согнись над роковым трудом -
И мир свои раскроет блага;
Но быть не мысли божеством.
Затем он буквально наставляет, призывает к труду и уже в четвёртой строке выстреливает в новую мысль. Или не мысль. Это новая линия. Уже четвёртая линия вплетается в стихотворение.
И даже в час отдохновенья.
Подъемля потное чело,
Не бойся горького сравненья
И различай добро и зло.
Эта линия продолжается и уже не прерывается до конца.

Но если на крылах гордыни
Познать дерзаешь ты как бог,
Не заноси же в мир святыни
Своих невольничьих тревог.

Пари всезрящий и всесильный,
И с незапятнанных высот
Добро и зло, как прах могильный,
В толпы людские отпадет.
Зачем нужны эти строки про мир в росинке? Они не сопутствуют мысли о добре и зле. А "юная отвага" и "роковой труд" не указывают на добро и зло. Вначале Фет показывает направление к "миру святыни" через "юную отвагу" и "роковой труд". Ещё раньше он показывает, что в человеке есть всё, что человек может достигнуть любых пределов, если будет трудиться. А в самом начале он закладывает мысль, что добро и зло в человеке не есть противоположности, а лишь только два разных мира человека: внешний (заботы, дела, суета), он же - зло, и внутренний - "душа и мысль" - он, так же - добро. Проводя эту мысль аркой через всё стихотворение он показывает условность добра и зла с "незапятнанных высот". Удивительность этого стихотворения ещё и в том, что оно не разбирается, и вся моя попытка разобрать его тщетна. Он будто пишет на другом языке, косвенном русскому. И добро у него – не добро, и зло – не зло. И, главное, здесь я ощущаю условность человеческого языка, скованность его и косность. И ведь даже русского языка, языка без границ, в высшей степени свободомыслящего языка!
Это стихотворение нельзя отнести к лирике. Оно же - опровергает мнение о том, что Фет - не философ. Он философ "слепой зоны", он парит между поэзией и музыкой. Лирика же его лишь оттого к нему прикрепилась, что она наиболее понятна и менее всего требует проникновенности от читателя, потому как, сама проникает в читателя.
Вспоминаю слова одного моего друга: "Стихи для всех, поэзия только для поэтов". Видимо действительно, чтобы "видеть" и "слышать" поэзию, надо самому быть хотя бы немножечко поэтом. Тогда Фет предстанет в более широком смысле, нежели просто лирик, тогда появится исследователь человеческой жизни - не филосов, обсасывающий долгое время некий набор идей, а бесконечно изменяющийся, ускользающий опыт самой жизни. Конечно, таких проникновенных, сложных творений у Фета не много, а их и не может быть много.
Нельзя отрицать, что Фет лирик, но не это главное его достижение - "природа создала Фета для того, чтобы самоё себя подслушать и подсмотреть и самоё себя понять. Для того, чтобы узнать, что думает о ней, природе, человек, её детище, как её он воспринимает..." (Л. Озеров)