Ответ
на определение Синода от 20 — 22 февраля
и на полученные мной по этому случаю письма

Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне синода, но
постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне
корреспонденты — одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не
отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал
верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в
действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право;
и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем
несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов.
Постановление синода вообще имеет много недостатков. Оно незаконно или
умышленно двусмысленно; оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме
того содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и
поступкам.
Оно незаконно или умышленно двусмысленно — потому, что если оно хочет
быть отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам,
по которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о
том, что тот, кто не верит в церковь и ее догматы, не принадлежит к ней, то
это само собой разумеется, и такое заявление не может иметь никакой другой
цели, как только ту, чтобы, не будучи в сущности отлучением, оно бы казалось
таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и 6ыло понято.
Оно произвольно, потому что обвиняет одного меня в неверии во все
пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все
образованные люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и
выражают его и в разговорах, и в чтении, и в брошюрах и книгах.
Оно неосновательно, потому что главным поводом появления выставляет
большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне
хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и
распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что
большинство людей, прочитавших постановление Синода, не имеют ни малейшего
понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из получаемых мною
писем.

Оно содержит в себе явную неправду, утверждая, что со стороны церкви
были сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления,
тогда как ничего подобного никогда не было.
Оно представляет из себя то, что на юридическом языке называется
клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые и клоняющиеся к
моему вреду утверждения.
Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так
как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и
нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и
высказываемые в получаемых мною письмах. Теперь ты предан анафеме и пойдешь
по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака… анафема ты, старый
чорт… проклят будь, пишет один. Другой делает упреки правительству за то,
что я не заключен еще в монастырь и наполняет письмо ругательствами. Третий
пишет: Если правительство не уберет тебя, — мы сами заставим тебя замолчать;
письмо кончается проклятиями. Чтобы уничтожить прохвоста тебя, — пишет
четвертый, — у меня найдутся средства…. Следуют неприличные ругательства.
Признаки такого же озлобления после постановления Синода я замечаю и
при встречах с некоторыми людьми. В самый же день 25 февраля, когда было
опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал обращенные ко мне
слова: Вот дьявол в образе человека, и если бы толпа была иначе составлена,
очень может быть, что меня бы избили, как избили, несколько лет тому назад,
человека у Пантелеймоновской часовни.
Так что постановление Синода вообще очень нехорошо; то, что в конце
постановления сказано, что лица, подписавшие его, молятся, чтобы я стал
таким же, как они, не делает его лучше.
Это так вообще, в частностях же постановление это несправедливо в
следующем. В постановлении сказано: Известный миру писатель, русский по
рождению, православный по крещению и воспитанию, граф Толстой, в прельщении
гордого ума своего, дерзко восстал на господа и на Христа его и на святое
его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его
матери церкви православной.
То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это
совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на
господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему.
Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было
невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте церкви,
посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически
учение церкви: теоретически — я перечитал все, что мог, об учении церкви,
изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же —
строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви,
соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение
церкви есть теоретически коварная и вредная ложь , практически же собрание
самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл
христианского учения.

Стоит только прочитать требник и проследить за теми обрядами, которые
не переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским
богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное как различные
приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для
того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его
маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы родильница
перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; чтобы был
успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо
родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы путешествие было
благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы
облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других
обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за
известные приношения произносит священник. (Этот абзац Л. Толстой привел в
примечании. — Г. П.).
И я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды
написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не
допускали ко мне церковных служителей, и мертвое мое тело убрали бы
поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую
противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.
То же, что сказано, что я посвятил свою литературную деятельность и
данный мне от бога талант на распространение в народе учений, противных
Христу и церкви и т. д. и что я в своих сочинениях и письмах, во множестве
рассеиваемых мною так же, как и учениками моими, по всему свету, в
особенности же в пределах дорогого отечества нашего, проповедую с ревностью
фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности
веры христианской, — то это несправедливо. Я никогда не заботился о
распространении своего учения. Правда, я сам для себя выразил в сочинениях
свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших с
ними познакомиться, но никогда сам не печатал их; говорил же людям о том,
как я понимаю учение Христа только тогда, когда меня об этом спрашивали.
Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если они у меня были, мои
книги.
Потом сказано, что я отвергаю бога, во святой троице славимаго
создателя и промыслителя вселенной, отрицаю господа Иисуса Христа,
богочеловека, искупителя и спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков
и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицаю бессеменное зачатие
по человечеству Христа господа и девство до рождества и по рождестве
пречистой богородицы. То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую
никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную
историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, совершенно
справедливо. Бога же — духа, бога — любовь, единого бога — начало всего, не
только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме
бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли бога, выраженной в
христианском учении.
Еще сказано: <не признает загробной жизни и мздовоздаяния>. Если
разуметь жизнь загробную в смысле пришествия, ада с вечными мучениями,
дьяволами, и рая — постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я
не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде,
теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю
гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть
рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает
истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.
Сказано также, что я отвергаю все таинства. то это совершенно
справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим
понятию о боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением
самых прямых указаний евангелия.

В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который
могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в
совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в
допущении разводов и в освящении браков разведенных вижу прямое нарушение и
смысла, и буквы евангельского учения. В периодическом прощении грехов на
исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и
уничтожающий опасение перед согрешением.
В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого
колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах,
молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу
обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме
явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, — прямо
запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками
(Мф. ХХIII, 8 — 10).
Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что
я, ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть
глумлению священнейшее из таинств — евхаристию. То, что я не содрогнулся
описать просто и объективно то, что священник делает для приготовления
этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то что
это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его просто,
как оно делается, есть кощунство, — это совершенно несправедливо. Кощунство
не в том, чтобы назвать перегородку — перегородкой, а не иконостасом, и
чашку — чашкой, а не потиром * и т. п., а ужаснейшее, не перестающее,
возмутительное кощунство — в том, что люди, пользуясь всеми возможным
средствами обмана и гипнотизации, — уверяют детей и простодушный народ, что
если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки
хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит бог; и что тот, во имя
кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего
вынется такой кусочек то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съел
этот кусочек, в того войдет сам бог.
Ведь это ужасно!
Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение его, которое
уничтожает зло мира и так просто, легко, несомненно дает благо людям, если
только они не будут извращать его, это учение все скрыто, все переделано в
грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний,
проглатывания кусочков и т. п., так что от учения ничего не остается. И если
когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих
волхвованиях, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах — учение Христа, а в
том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не
убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти
обманы, и люди эти во всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в
церквах, печатают в книгах, газетах, катехизисах, что Христос, никогда не
запрещал клятву (присягу), никогда не запрещал убийство (казни, войны), что
учение о непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа.
Ужасно, главное, то, что люди, которым это выгодно, обманывают не
только взрослых, но, имея на то власть, и детей, тех самых, про которых
Христос говорил, что горе тому, кто их обманет. Ужасно то, что люди эти для
своих маленьких выгод делают такое ужасное зло, скрывая от людей истину,
открытую Христом и дающую им благо, которое не уравновешивается и в тысячной
доле получаемой ими от того выгодой. Они поступают, как тот разбойник,
который убивает целую семью, 5 — 6 человек, чтобы унести старую поддевку и
40 коп. денег. Ему охотно отдали бы всю одежду и все деньги, только бы он не
убивал их. Но он не может поступить иначе. То же и с религиозными
обманщиками. Можно бы согласиться в 10 раз лучше, в величайшей роскоши
содержать их, только бы они не губили людей своим обманом. Но они не могут
поступать иначе. Вот это-то и ужасно. И потому обличать их обманы не только
можно, но должно. Если есть что священное, то никак уже не то, что они
называют таинством, а именно эта обязанность обличать их религиозный обман,
когда видишь его.
Если чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу
равнодушно пройти мимо, потому что то, что он делает, он делает во имя
чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно; но
когда люди как бы много их ни было, как бы старо ни было их суеверие и как
бы могущественными они ни были, во имя того бога, которым я живу, и того
учения Христа, которое дало жизнь мне и может дать ее всем людям,
проповедуют грубое колдовство, не могу этого видеть спокойно. И если я
называю по имени то, что они делают, то я делаю только, то что должен, чего
не могу не делать, если я верую в бога и христианское учение. Если же они
вместо того, чтобы ужаснуться на свое кощунство, называют кощунством
обличение их обмана, то это только доказывает силу их обмана и должно только
увеличивать усилия людей, верующих в бога и в учение Христа, для того, чтобы
уничтожить этот обман, скрывающий от людей истинного бога.
Про Христа, выгнавшего из храма быков, овец и продавцов, должны были
говорить, что он кощунствует. Если бы он пришел теперь и увидал то, что
делается его именем в церкви, то еще с большим и более законным гневом
наверно повыкидал бы все эти ужасные антиминсы, и копья, и кресты, и чаши, и
свечи, и иконы, и все то, посредством чего они, колдуя, скрывают от людей
бога и его учение.
Так вот что справедливо и что несправедливо в постановлении обо мне
Синода. Я действительно не верю в то, во что они говорят, что верят. Но я
верю во многое, во что они хотят уверить людей, что я не верю.
Верю я в следующее: верю в бога, которого понимаю как дух, как любовь,
как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. Верю в то, что воля
бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого
понимать богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то,
что истинное благо человека — в исполнении воли бога, воля же его в том,
чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так,
как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в евангелии, что в этом
весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого отдельного человека
поэтому только в увеличении в себе любви, что это увеличение любви ведет
отдельного человека в жизни этой ко все большему и большему благу, дает
после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и вместе
с тем и более всего другого содействует установлению в мире царства божия,
то есть такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и
насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей
между собою. Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство:
молитва, — не молитва общественная в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф.
VI, 5 — 13), а молитва, о6разец которой дан нам Христом, — уединенная,
состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни
и своей зависимости только от воли бога.
Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого либо, мешают чему-нибудь и
кому-нибудь или не нравятся эти мои верования, — я так же мало могу их
изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и
умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как
я верю, готовясь идти к том богу, от которого исшел. Я не говорю, чтобы моя
вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой —
более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если
я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что богу ничего, кроме истины,
не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что
вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу
того яйца, из которого она вышла.
Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень
скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем,
что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете, сказал
Кольридж **.
Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную
веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей
церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина
совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это
христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу
и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.
4 апреля 1901 года Лев Толстой ***
Москва

* Чаша для приготовления причастия — тела и крови господней при
евхаристии. — Г. П.
** Кольридж Сэмюэль Тейлор (1772-1834) — английский поэт, критик. Эту
мысль Кольриджа Толстой взял также эпиграфом к Ответу Синоду. — Г. П.
*** Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 34, с. 245-253.

Лев Никола́евич Толсто́й (28 августа (9 сентября) 1828, Ясная Поляна, Тульская губерния, Российская империя - 7 (20) ноября 1910, станция Астапово, Рязанская губерния, Российская империя) - один из наиболее широко известных русских писателей и мыслителей, почитаемый как один из величайших писателей мира. Участник обороны Севастополя. Просветитель, публицист, религиозный мыслитель, член-корреспондент Императорской Академии наук (1873), почётный академик по разряду изящной словесности (1900)

Писатель, признанный ещё при жизни главой русской литературы, творчество Льва Толстого ознаменовало новый этап в развитии русского и мирового реализма, став своеобразным мостом между традициями классического романа XIX века и литературой XX века. Лев Толстой оказал огромное влияние на эволюцию европейского гуманизма, а также на развитие реалистических традиций в мировой литературе. Произведения Льва Толстого многократно экранизировались и инсценировались в СССР и за рубежом; его пьесы ставились на сценах всего мира.

В 2010 году исполняется 100 лет со дня смерти Льва Толстого. Издательство Свято-Тихоновского университета выпустило монографию священника Георгия Ореханова «Русская Православная Церковь и Л.Н. Толстой. Конфликт глазами современников», в которой автор не только рассматривает проблему отношений писателя с Церковью, но и дает широкий контекст эпохи, общественных настроений и особенностей русской религиозной жизни в предреволюционный период.

Отец Георгий, многих образованных людей, которые приходят в Церковь, «проблема Толстого» сильно смущает. Для нескольких поколений Толстой стал символом русской классической литературы, мерилом нравственности. И вдруг, входя в храм, они должны оставить его за оградой?

Вы сразу начинаете с очень трудного вопроса. Наша современная церковная жизнь так устроена, что очень часто человек приходит в церковь и приносит в нее весь свой интеллектуальный, эмоциональный груз, всю свою «историю болезни», и не хочет с этим грузом в Церкви расставаться. Даже когда ему говорят, что это с духовной жизнью не связано, от этого в Церкви надо избавляться.

С Толстым так происходит очень часто. Есть, конечно, люди, которые просто любят Толстого, для которых он - олицетворение русской культуры, русского XIX века, в каком-то смысле даже русского дворянства. Таких людей, конечно, все меньше, просто потому что сейчас, к сожалению, все меньше людей интересуются русской литературой. А большинство ведь только «Войну и мир» в школе читали.

Но на христианскую жизнь люди смотрят, тем не менее, глазами Толстого. Это взгляд, который основан на признании примата моральных ценностей, моральных принципов. То есть, большое количество современных людей, приходящих в Церковь, считают, что в христианстве самое главное - мораль, этическое учение, которое выражено, в частности, в Нагорной проповеди. Именно так считал и сам Толстой.

И надо сказать, что Толстой сформулировал очень характерный, но совершенно ложный методологический принцип. Если взять все учения всевозможных религий, у них есть общее ядро и есть то, чем они отличаются. Ядро - это мораль. Мораль во всех религиях одинакова: не убий, не прелюбодействуй, не укради т.д. То, чем они отличаются, - мистическая часть вероучения, и она ошибочна, с точки зрения Толстого. И многие считают, что главное в христианстве, - понимание того, как себя надо вести.

Но на самом деле мораль в христианстве очень тесно связана с догматикой. Потому что фундаментом христианской жизни является вера в Христа и Христово воскресение, в то, что оно несет спасение людям. И только отсюда вытекает вся христианская мораль. То есть, схема здесь совсем другая: сначала догматика, потом этика. И с людьми, которые их переставляют местами, бывает очень часто трудно договориться и их переубедить.

Вообще для русских интеллектуалов, интеллигентов это очень характерная деталь. Например, символ шестидесятничества Булат Окуджава, несомненно талантливый поэт. Его лейтмотив: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Мы должны взяться за руки, потому что в этом мире тяжело, очень опасно, страшно и спасти нас может только союз. А этот союз, на самом деле, не спасет. Никакое человеческое сообщество, никакая группа людей, живущая даже самыми высокими моральными принципами, не спасается сама по себе, потому что спасать может только Бог. И либо человек в это верит, либо не верит.

Ленин говорил, что Толстой - «зеркало русской революции». Не преувеличено ли советским литературоведением место Толстого в «литературном пантеоне»? Почему большевики считали его своим?

Место в литературном пантеоне - это тема с субъективным оттенком. Но я много думал о том, каким видели Толстого его современники, как к нему относились люди начала XX века. Место в литературном пантеоне определяется в первую очередь отношением к художественному творчеству. И нужно сказать, что здесь мы имеем совершенно определенное свидетельство. В «Дневнике писателя» за 1877 год Достоевский прямо пишет, что "Анна Каренина" - это вершина русской литературы. Те, кто родились в 80-90- гг. XIX века, единодушно, за отдельными исключениями, свидетельствуют, что выросли на Толстом. Скажем, писатель Борис Зайцев или Сергей Николаевич Булгаков пишут, что не могу представить свое детство без собрания сочинений Толстого, которое зачитано до дыр. Мне кажется, эти свидетельства достаточно показательны.

С моей точки зрения, если оценивать художественное творчество Толстого - это великий русский писатель, который был бесконечно богато одарен, он получил такой дар, который немногие люди получают.

Вторая половина Вашего вопроса в том, как он этим даром воспользовался, почему большевики его полюбили, ведь так художественно одарен был не только Толстой, но и Достоевский, Чехов, Лесков и многие другие писатели и поэты? Для большевиков и для советской действительности Толстой был символом борьбы со всем тем, что сами большевики ненавидели. Это царская Россия, это самодержавие, это русская православная церковь, это вся государственная система, которая существовала в России, это судопроизводство, это тюрьмы, - все то, что Толстой уже к концу жизни начинает беспощадно критиковать.

Правда, есть и принципиальное различие: Ленин призывает к тому, чтобы все это, ему ненавистное, разрушить жестоко и как можно скорее, а для Толстого такой способ, конечно, был чужд, он к насилию и кровопролитию не призывал. Но, хотя он сознательно этого не делал, реально его произведения, которые написаны после так называемого «духовного переворота», были революционизирующим фактором. Они просто развращали русскую молодежь. Они приучали ее к мысли, что Церковь в России является служанкой власти, что Россия загнивает, что она разлагается, что пореформенные суды, скажем, это ужасно, очень плохо и с этим надо бороться.

Я помню в воспоминаниях Анастасии Цветаевой рассказ о том, как они ездили на похороны Толстого. Для их круга смерть Толстого с предшествовавшими ей обстоятельствами была огромным драматическим событием. Кто-нибудь из тех, кто увлекался Толстым и толстовством, потом, после революции, террора, говорил, что разочаровался в нем?

На самом деле, что значит «увлекался толстовством»? Увлекаться чтением Толстого, это одно, а причислять себя к числу его сторонников, - другое. Чтением Толстого были увлечены тогда очень многие русские интеллигенты. Что касается случаев обращения его сторонников, то у нас есть очень яркие примеры.

Например, святой мученик Михаил Иванович Новоселов был некоторое время толстовцем и пытался осуществить на практике его программу, был одним из организаторов земельной коммуны, пытался обрабатывать землю и так далее. Но в какой-то момент он вдруг понял, что это очень зыбкий идейный фундамент, на котором жизнь человека не построишь и, тем более, не может произойти тех улучшений в жизни русского крестьянина, русских людей, которые, конечно, были необходимы, о которых все говорили. И разочарование в толстовстве происходит у него достаточно быстро: в 1901 году он уже пишет Толстому письмо, в котором очень четко излагает позиции, по которым они с Толстым расходятся. То есть, бывший ревностный толстовец, а он был именно ревностным толстовцем, потому что опубликованы его письма Толстову, где он подчеркивает, что считает Толстого своим учителем, наставником, в начале XX-го века он уже понимает, что эта программа является иллюзией и, на самом деле, она для молодых душ в первую очередь разрушительна. Такие примеры есть.

В Ясной поляне жуткое впечатление производит могила Толстого, просто какой-то экзистенциальный ужас охватывает. Эта одинокая могила над обрывом, особенно после того, как ты побываешь в храме в Кочаках, где захоронена вся его семья: и предки, и дети, и почти все родные. Мне кажется, эта могила - символ его одиночества. Вы в своей книге вписываете его в широкий контекст российского общества, но при этом и при чтении биографии Толстого, и когда бываешь в Ясной поляне, есть ощущение, что контекст контекстом, но его трагедия была в том, что он был совершенно одинок...

Так трудно сказать. Идейный мир человека сложно устроен. Во-первых, Толстой - это очень интересный культурно-психологический тип. Это человек, который, как замечательно пишет отец Георгий Флоровский, просто застрял в XVIII-м веке, в просвещенческой идеологии, которая для него актуальна в варианте Руссо. И этот просвещенческий след за ним тянется всю жизнь, он от этого избавиться не может. Отсюда его рационализм, установка на то, что религиозную ценность имеет только то, что может быть понято и прочувствовано лично. Для Толстого большое очень значение имеет чисто интеллектуальный процесс, рефлексия и эмоциональный процесс - чувства. Для него само понятие веры, так, как мы понимаем веру, не представляет ценности. Для него не существует объективных критериев идейных христианских установок. Христианство для Толстого - это некий субъективный процесс, субъективный фактор, можно так сказать, и именно поэтому Толстой очень близок к протестантизму XIX и начала XX-го века. Именно поэтому он сам изучал протестантов, и протестанты изучали Толстого и продолжают изучать очень настойчиво.

Но Вы правы: он действительно одинокий человек. В какой-то момент он вдруг увидел, что его взгляды никто разделить не может. Для семьи они были не актуальны, неинтересны, потому что Софья Андреевна была совершенно другим человеком. Правда, мне кажется, что некоторые авторы достаточно произвольно противопоставляют заблуждениям Толстого христианство Софьи Андреевны. Ее очень относительно можно назвать православной. Конечно, она была доброй женщиной, в ее сердце всегда жило покаяние, но, как и многие ее современницы, она, к сожалению, с учением Церкви, с самыми простыми вещами была знакома очень поверхностно. И, тем не менее, конечно, взгляды мужа ей были не близки. Не только религиозные взгляды, но и взгляды на ведение хозяйства, взгляды на собственность. Все это предопределило их расхождение.

А когда в жизни Толстого появился человек, который, казалось бы, мог эти взгляды с ним разделить, я имею в вид Владимира Григорьевича Черткова, то выяснилось, что масштаб личности Черткова не соответствует масштабу личности Толстого. Чертков, здесь я уже выражаю свое собственное мнение, не мог понять, что, собственно, Толстого так волнует и мучает.

Всякий раз, когда мы видим «переводы» тех или иных мыслей Толстого, мы понимаем, насколько здесь уровень снижен. Это очень схематично, очень политизировано, рассчитано на восприятие внешнего наблюдателя или читателя. Поэтому, я считаю, что у Толстого самое интересное - это его дневник. Не его публицистические произведения, не религиозные трактаты, где просто содержатся какие-то абсурдные вещи, а именно дневник, где он старается быть честным сам с собой всегда, и видно насколько по масштабам этот источник, - дневник Толстого, - стоит в стороне от других произведений русской литературы. Он интересен, как такая кухня, где Толстой пытается выработать некий позитивный взгляд на жизнь. Я думаю, что ему это не удалось.

Если посмотреть дневники последних лет его жизни, по ним видно, что он терпит идейный крах. Это и было одной из причин его ухода из Ясной поляны.

Все, кто занимается изучением Толстого, делятся на две группы: одни считают, что уход Толстого - это его победа, а другие - что это его поражение. Я отношусь к первой группе. Уход - тяжелое поражение, свидетельство его растерянности и беспомощности перед вопросами, которые перед ним встают. И очень важно, что в этот момент он направляется в Оптину пустынь. Почему? Не потому что у него было сознательное какое-то стремление, скажем, поговорить со старцами или какое-то осознанное, оформленное желание, просто он сердцем чувствовал, что там живут люди, которые его знают и ждут. В частности, старец Иосиф, преподобный Иосиф (Литовкин). Толстой это нутром своим понимал, потому что опыт приездов в Оптину пустынь в нем жил всю жизнь, когда он даже сознательно старался этот опыт в себе подавить, задавить, ему это не удавалось.

- Письмо, которое Софья Андреевна написала митрополиту Антонию (Вадковскому) после Определения Синода о графе Толстом, констатировавшего его отпадение от Церкви, - страшное письмо отчаявшейся женщины. У нее и мужа уже словно нет, и она его любит, и обида - на него, на Бога, на людей. В дневниках Толстого про нее написаны очень неприятные вещи. Почему он, будучи автором этического учения, превратил в такой ад жизнь свою и своих близких? Его жизнь идет вразрез, фактически, с тем, что он писал.

Надо сказать, что сам Толстой это понимал. Потому что в том же самом дневнике у него постоянно присутствует мотив, можно сказать лейтмотив его жизни: а ну-ка, докажи, что ты сам христианин. Он чувствует, что это расхождение с близкими, с семьей, женой, окружающими людьми, противоречит его собственным взглядам.

Он понимает, что не может свою жизненную программу, свои идеи реализовать практически. Но он не хочет понять, что это не случайно, не потому что он не прикладывает своих собственных усилий, а потому что сами идеи висят в воздухе.

Дело в том, что всякий человек, который хочет быть просто моралистом, не веря в Того, Кто является источником морали, всякий человек, который отвергает Христа, но принимает Его учение, в конечном итоге все равно разрушает свою жизнь. Его жизнь саморазрушительна и разрушительна для окружающих.

Это замечательно прочувствовал Федор Михайлович Достоевский. Вообще, для меня это поразительно, каким образом Достоевский фактически предвидел то, что потом написал Толстой. Ведь Достоевский скончался в 1881 году, к этому моменту практически никому еще новые взгляды Толстого не были известны, их нигде нельзя было прочитать. И вот, тем не менее, и в "Дневнике писателя", и в художественном творчестве мы находим со стороны Достоевского понимание того, к чему такой взгляд на жизнь, такое «христианство» без Христа может привести. Я приведу только один пример, это роман «Идиот». В чем главный смысл романа «Идиот», кто такой князь Мышкин? Ведь в определенном смысле роман «Идиот» написан как художественный ответ на книгу Эрнеста Ренана, посвященную жизни Христа. Взгляд Ренана достаточно известен: Христос - это такой положительный тип, это человек, который нес людям высокое учение. И Достоевский блестяще показывает, что на самом деле происходит и с нравственностью, и с человеком, и с самим носителем этих идей, если он только человек, если он только добрый человек и даже если он человек очень высокой нравственности. Князь Мышкин в черновых материалах к этому роману назван «князь-Христос», то есть это некий образ Христа. Но это герой, у которого нет почвы под ногами, он сам очень добр и он пытается принести окружающим людям добро. И что происходит в результате: он разрушается сам, он возвращается в свое исходное состояние, становится идиотом и его увозят снова в Швейцарию. Он разрушает все вокруг себя, все вокруг него просто погибают. Вот замечательный художественный ответ Достоевского на эту идею. Мораль сама по себе не может никого спасти, она может только погубить. И, к сожалению, Толстой этого не осознал. Он понимал, что его, как Вы правильно сказали, собственные взгляды никому вокруг не несут счастье, начиная с членов его семьи. И при этом он не понимал, почему это происходит, потому что его рационалистические, эмоциональные и нравственные установки, они, на самом деле, без этой христианской почвы, без веры, разрушительны.

Вернемся к проблеме отпадения Льва Толстого от Церкви. Протоиерей Иоанн Кронштадский довольно агрессивно обличал писателя, митрополит Антоний (Вадковский), напротив, написал Софье Андреевне очень спокойное мудрое письмо, многие иерархи были близки к интеллигенции, участвовали в религиозно-философском обществе, и, наверное, они уважали Толстого как писателя, потом, он же все-таки был дворянин, что тогда было немаловажно. Как церковные люди реагировали на постановление Синода ?

Реакция была очень разной. И, собственно, Вы в своем вопросе обозначили два разных полюса. Отец Иоанн Кронштадтский - это жесткий полюс, это такое обличение, которое было необходимо. Почему? По той простой причине, что многие люди, когда прочитали определение Синода, не очень поняли вообще, чем оно вызвано. Ведь в их глазах Толстой являл собой пример образцового христианина. Они считали, что взгляды Толстого - это и есть настоящее истинное христианство. Просто потому что они не были знакомы с учением Церкви и смутно представляли, какое на самом деле христианство проповедует Церковь. И отец Иоанн Кронштадтский просто четко обозначил эту разницу: Христос Толстого - это не Христос Церкви. Надо сказать, что задолго до отца Иоанна Кронштадтского эту мысль выразил в своем письме Толстому в 1881 году Константин Петрович Победоносцев. Это очень яркий документ. Победоносцев пишет: «Мой Христос - это не Ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и разума, который исцеляет расслабленных, а Ваш Христос - это расслабленный, который сам требует исцеления».

А был другой полюс, полюс толерантности, в этом смысле вообще владыка Антоний (Вадковский) был очень терпимым человеком. Хотя, как свидетельствуют факты, именно митрополит Антоний был одним из инициаторов издания синодального акта. И в целом надо сказать, что, конечно, священнослужители и церковные иерархи поддержали эту инициативу Синода, правда, некоторые из них не были уверены, что она своевременна. Потому что в тот период, когда синодальный акт был издан, они полагали, что уже настолько общество наэлектризовано, что ничего, кроме раздражения и неприятия этот документ не может вызвать. Но Церковь не могла промолчать. Она могла по-разному говорить, она могла издать документ, написанный языком отца Иоанна Кронштадтского, но был издан очень мягкий документ, каким я считаю синодальный акт.

Было несколько священников, которые это определение не приняли, есть уникальный по-своему случай, когда даже один из Афонских монахов, отец Ксенофонт (Вяземский) не принял это определение и стал на Афоне проповедовать, что на самом деле Толстой настоящий христианин, а с ним поступили бесчеловечно.

Тут нет ничего поразительного, потому что магия личности Толстого такова. Мы с Вами дети второй половины XX-го века, для нас этой магии уже не существует. А для русских интеллигентов, которые жили во второй половине XIX века, как сейчас принято говорить: «Толстой - это наше все». Так и было в значительной степени. И очень важно, что был Достоевский, который показал, что возможна альтернатива, важно, что был человек, сопоставимый с Толстым по своему художественному таланту. А я лично считаю, что не менее одаренный, чем Толстой. Просто у него не было возможности так писать, как писал Толстой. Толстой всю жизнь был обеспечен, и в Ясной Поляне у него было время. А Достоевский все время нуждался и вынужден был заранее еще не написанные свои романы продавать издателям.

- Почему эта тема Толстого стала так актуальна сейчас? Например, практически одновременно с Вашей книгой вышла книга Павла Басинского «Бегство из рая». Как раз о проблеме ухода .

Я могу высказать только свою собственную точку зрения на этот счет. С одной стороны, есть люди, которые, действительно, переживают всю эту историю, как свою личную беду. В первую очередь, это члены семьи, потомки Толстого, со многими из которых я знаком, это замечательные люди. И для меня, конечно, очень важно было понять в какой-то момент, что большинство из них - члены Церкви. Они по-разному воцерковлены, это уже не наши проблемы, но, тем не менее, они все-таки воспринимают Церковь как свой дом. Для них тема отлучения Льва Николаевича очень болезненна. И от этих семейных обсуждений расходятся круги, в них оказываются вовлечены другие люди.

Они искренне этим вопросом озабочены, но могут просто чего-то недопонимать. И когда мы устраиваем конференции многочисленные, посвященные Толстому, его взаимоотношениям с Церковью, мы встречаемся и пытаемся друг другу эти вещи объяснять. А есть люди, которые воспользовались годовщиной 100-летия со дня смерти Толстого для того, чтобы в каком-то смысле, помуссировать еще раз эту тему: какая плохая Церковь, как она плохо поступила с великим русским писателем 100 лет назад, посмотрите еще раз, никаких же оснований не было.

- Ведь есть же очевидные его собственные тексты. Там же просто написано: я не член этой Церкви.

Эти тексты можно очень по-разному воспринимать, интерпретировать. Мне все эти аргументы хорошо известны. Один из них из книги Басинского, хотя я ее полностью не успел прочесть, эпизод с приходом Толстого в Оптину Пустынь. Как его автор воспринимает: Толстой всем своим видом показывал, что он хочет встретиться со старцами, он как бы мозолил им глаза, ходил к этому скиту, все ждал, что его туда пригласят. И неужели они, старцы, не могли его туда пригласить? Почему они так поступили? Они должны были ему по-христиански выйти на встречу, пригласить побеседовать. Вот если бы они это сделали, то, может быть, что-то сложилось бы и по-иному. То есть, вся ответственность с личности Толстого переносится на бедных и больных старцев.

- Которые должны были сами выбежать .

Выбежать они не могли, потому что старец Иосиф болел и лежал. Я вообще не уверен, что он знал о приходе Толстого. Архимандрит Ксенофонт, настоятель Оптиной пустыни, знал, об этом есть свидетельства. А что знали старцы, я не знаю. Поэтому нельзя все так примитивно воспринимать.

А Вы почему занялись темой Толстого? Она ведь не приятна церковному человеку, эмоционально она задевает, когда в этом всем копаешься .

Вы сами на этот вопрос ответили. Я считаю, что с научной точки зрения интересно заниматься только тем, что эмоционально задевает. Потом, я сам учился в Университете и лекции читал, но мне все равно было не понятно с этой историей отлучения, как и почему это произошло.

Но главный интерес здесь в другом. Меня просто интересует история русской религиозности XIX-го века, а Толстой - это человек-губка. Он на самом деле впитывал в себя все, что было важного и интересного в этой области. Другое дело, что мы говорили о его изолированности, одиночестве. Его сознание, психический склад таковы, что то, что он не принимает категорически, он сразу отбрасывает. Поэтому это очень своеобразная губка. В нем находит отражение все, что есть, но что-то ему глубоко чуждо. Очень интересно, как он, например, читал славянофилов, Хомякова. Сначала он интересуется Хомяковым, затем его отвергает. А то, что он однажды отверг, для него уже не существует всю жизнь. В этом смысле он был не гибким человеком. Правильно про него сказали: медведь, который гнет дуги. В идейных своих поисках он был медведем. Но, тем не менее, мне показалось, что Толстой - это то, с чего надо эти поиски в области истории русской религиозности начать. Это будет достаточно удачно.

А сейчас это имеет какую-то актуализацию? Поиск ответов на эти вопросы, почему он важен для наших современников?

Я бы сказал, что актуальность не столько научная, сколько актуальность для церковной жизни. Почему это важно? Я прекрасно помню конец 80-х начало 90-х, какой был религиозный подъем: Тысячелетие Крещения Руси, молодежь приходит в Церковь, все узнают, что открылся наш Университет, открылась Оптина пустынь, туда можно поехать. А дальше что происходит? Человек в Церковь приходит и приносит какой-то свой духовный идейный багаж, все то, что он накопил в предыдущей жизни. Это какие-то философские концепции, это его увлечения личные, рок-музыка или что-то еще. И не хочет с этим расставаться.

Вот он вроде бы сюда пришел, он вроде бы переступил церковную ограду, но для него христианство - это то, что он сам считает христианством. То, что он себе придумал в качестве христианства. А христианство - это то, чему учит Церковь, то, о чем пишут Святые Отцы, то, что написано в Евангелии. И реальный переворот, эта метанойя, покаяние, оно происходит тогда, когда человек понимает, что он должен от своих страстей и многих своих взглядов отказаться. Понять, что то, что он исповедует, - это не христианство. И с этой точки зрения, тема "Толстой и Церковь" очень актуальна.

Я могу сказать, что в значительной своей части наши современные интеллектуалы (я тут сознательно не употребляю слово интеллигенция), люди, которые занимаются интеллектуальным трудом, которые вообще читают книжки, в значительной степени толстовцы, даже тогда, когда они сами этого не осознают. Даже тогда, когда они вообще Толстого не открывали.

Ну и второй вопрос, который часто задают: а как, например, школьный курс литературы, получается, надо от туда Толстого выкинуть, раз он отлучен? Есть православные гимназии, в которых его не изучают. Мне кажется, что здесь для нас важна некоторая широта взглядов. Да, Толстой - человек, который отбросил от себя Церковь, но даже в этом он остается русским человеком XIX века, даже в этом он остается частью русской культуры.

Он пренебрег своим художественным даром, потому что если бы он на той почве, на которой написана "Анна Каренина", оставался и дальше, он бы остался в Церкви. Художественная стезя его направляла каким-то образом. В этом смысле очень показательна его повесть «Хаджи-Мурат». Он в эту повесть постоянно хочет вставить какие-то свои идеи, связанные с правительством, войной на Кавказе и т.д. А художник все время прорывается. И по этому произведению можно видеть, как художник воюет с моралистом и как художник часто побеждает. И Толстой, это беда его, этого не видит и не понимает, что есть истина, а что есть надумано.

Поэтому я, конечно, его замечательные произведения из школьного курса бы не стал ни в коем случае удалять. И в нашей православной гимназии, конечно, «Войну и мир» изучают и «Севастопольские рассказы», но, к сожалению, в школе не изучают «Анну Каренину». Потому что это сложное произведение. Но я считаю, что культурный человек, как бы он к Толстому не относился, но один раз в жизни должен этот роман прочитать.

Почему Толстой не создал какого-то систематического учения? Были толстовские общины, но он же их не сам организовывал, это уже была инициатива последователей. Он имел все шансы создать секту, ведь были на лицо все признаки: и харизматический лидер, и идеи, которые легко облекаются в руководство к действию, наличие последователей, поклонников. Почему же такая секта не возникла, и даже его учение систематически не изложено?

Может быть, и нельзя так утверждать определенно. Ведь Толстой скончался в 1910 году. У него были последователи, некоторые из этих последователей пытались организовать коммуны, некоторые из этих последователей проповедовали неучастие в военных действиях. Просто до прихода к власти большевиков прошло всего 7 лет с момента смерти Толстого. А это слишком маленький срок для того, чтобы движение могло как-то оформиться. Но даже после большевистского переворота 1917-го года некоторые идеи Толстого были реализованы практически.

Например, в 1919-м году был издан декрет об освобождении от службы в армии по религиозным убеждениям. Причем этот декрет появился благодаря исключительно сторонникам Толстого. В первую очередь, благодаря деятельности Черткова. Существовало толстовское общество и не одно. Эти люди собирались, что-то обсуждали, но, понятно, что в какой-то момент все это было уничтожено.

Другое дело, Вы в чем правы, что даже если бы это движение имело возможность оформиться как-то широко, оно было не жизнеспособно совершенно, как показывает история общины Новоселова, общины Неклюева и каких-то других образований. Потому что сама по себе идея работать на земле, кормить себя трудом своих собственных рук - это головная идея, это типичная такая интеллигентская идея, то, что Сергей Николаевич Булгаков совершенно точно называет «народобожием». Опять это замена. Вот есть христианство Евангелия и христианство Церкви, а есть народный вариант: христианство - это то, что проповедует русский крестьянин. Сам по себе тезис благочестивый, но довольно сомнительный. Вобщем-то, можно сказать, что это движение потерпело крах. Хотя последние толстовцы были уничтожены уже в эпоху сталинского террора, в 1937-38-м годах. Я видел некоторые следственные дела. Как-то эта ниточка тянулась.

Споры об анафеме Толстому не утихают и сегодня, спустя больше века. Постоянный газеты “Известия ” Борис Клин обратился к дневникам и записям Толстого. чтобы понять, переживал ли сам писатель об отлучении, сознавал ли он себя православным, разделял ли он учение Церкви.

В 1901 году Святейший Синод принял Определение, в котором был зафиксирован факт “отпадения” от Церкви Льва Толстого . В храмах не провозглашали ему – просто документ был опубликован в газетах. Потом появился ответ Толстого, в котором он прямо признавал, что от Церкви отрекся, а ее учение называл ложным. Несмотря на это, уже более 100 лет в России находятся люди, требующие “реабилитации” Толстого и удивляющиеся, почему на могиле писателя нет креста.

Собственно говоря, писатель сформулировал гораздо подробнее и яснее в своем ответе Синоду, чем обер-прокурор Победоносцев в самом Определении. В своем письме Толстой не раз подчеркивает: “То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо”. Собственно говоря, одного этого признания достаточно, чтобы понять – он себя не считал членом Церкви. Его не отлучали. Он “отпал”, как и сказано в определении Синода. Но Толстой этим не ограничился.

В ответе на решение Синода он прямо заявил, что отвергает “непонятную Троицу”, “не имеющую смысла басню о падении первого человека” и “кощунственную историю о Боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий”. Учение Церкви он называет “коварной и вредной ложью, собранием самых грубых суеверий и колдовства, скрывающих смысл христианского учения”. Колдовством Толстой считал молитвы и церковные Таинства: “чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов, чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известные приношения произносит священник”.

В романе “Воскресение” Толстой ядовито описал Таинство Евхаристии. По мнению некоторых историков, именно это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Синода. Но писатель не высказывает ни малейшего сожаления по этому поводу: “Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку – перегородкой, а не иконостасом, и чашку – чашкой, а не потиром и т.п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство – в том, что люди, пользуясь всеми возможными средствами обмана и гипнотизации, – уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек, то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съест этот кусочек, в того войдет сам бог”.

И наконец, тем, кто возмущается отсутствием креста на могиле Толстого, писатель сам дал ответ: “Я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым”.

Все это, однако, не помешало потомкам и почитателям Толстого в 2001 и в 2006 годах – к 100-летию и 105-летию со дня отлучения – обращаться к Церкви с призывом “пересмотреть свое отношение”. Русская православная церковь давала ясный и однозначный ответ: человек может отказаться от своих заблуждений и вернуться через покаяние в лоно Церкви, но ни родственники, ни сочувствующие не могут это сделать за него. Диакон Андрей Кураев считает, что в нашей стране привыкли к посмертным реабилитациям, но в данном случае решение Синода может быть пересмотрено лишь тогда, когда будут представлены доказательства, что Толстой отказался от своих взглядов и примирился с Церковью: “Даже если он это сделал в последние минуты жизни”. А что касается литературных дарований Толстого, то и сто лет назад Синод признавал, что Толстой – “известный всему миру писатель”, но посвятил “данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви”.

Иллюстрация: Картина В.Г. Перова "Чаепитие в Мытищах" 1862 г.

О Льве Николаевиче Толстом слышали почти все русские люди, уже меньшее количество найдётся тех, кто слышал об отлучении от церкви графа, великого русского писателя, академика Петербургской академии наук. Найдутся немногие, кто назовёт дату отлучения – 1901 год, но вряд ли даже они смогут ответить на вопрос, за что Л.Н.Толстой был подвергнут публичному осуждению церковников и отлучению от церкви в начале прошлого века. Попробуем восполнить пробел в этом вопросе.
«Знаю, что то, что я имею высказать теперь, именно то, что та церковная вера, которую веками исповедуют миллионы людей под именем христианства, есть не что иное как очень грубая еврейская секта, не имеющая ничего общего с истинным христианством, - покажется людям, исповедующим на словах учение этой секты, не только невероятным, но верхом ужаснейшего кощунства.
Но я не могу не сказать этого. Не могу не сказать этого потому, что для того, чтобы люди могли воспользоваться великим благом, которое даёт нам истинное христианское учение, нам необходимо прежде всего освободиться от того бессвязного, ложного и, главное, глубоко безнравственного учения, которое скрыло от нас истинное христианское учение. Учение это, скрывшее от нас учение Христа, есть то учение Павла, изложенное в его посланиях и ставшее в основу церковного учения. Учение это не только не есть учение Христа, но есть учение прямо противоположное ему» (Л.Н.Толстой, «Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении»).
Странное дело, но почти целое столетие кривдославная церковь России и управленческая «элита» оказались едины в своём замалчивании и обвинений выдвинутых Львом Толстым в ответе Синоду на акт отлучения его от церкви:
«То, что я отрекаюсь от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо... Я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающих весь смысл христианского учения. Стоит только почитать требник, последить за теми обрядами, которые не переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидеть, что эти обряды не что иное, как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни.». - цитировано по кн. «Речь Патриарха Алексия II к раввинам г. Нью-Йорка 13 ноября 1991 года и ересь жидовствующих», «Паллада», Москва, с диапозитивов американского издания 1992 г., с. 214.
“И потому совершенное равнодушие детей к религиозным вопросам и отрицание всяких религиозных форм без всякой замены каким-либо положительным религиозным учением все-таки несравненно лучше еврейско-церковного обучения, как минимум в самых усовершенствованных формах.” (Из письма Л.Н. Толстого учителю А.И. Дворянскому 13 декабря 1899 года)
П.С. Вот и Перова тоже надо было отлучить и самого автора сжечь вместе с картиной.

Рецензии

Однако, то что в церквях и сами церковники, прихожане и люди сторонние называют христианством... Библия вообще то христианская книга и основа их учения. Так, что я считаю, что Толстой прав в отношении христианства в любых формах, самых положительных для Вас, Капитан: “И потому совершенное равнодушие детей к религиозным вопросам и отрицание всяких религиозных форм без всякой замены каким-либо положительным религиозным учением все-таки несравненно лучше еврейско-церковного обучения, как минимум в самых усовершенствованных формах.” Можете верить хоть в Аллаха, хоть в Иисуса,но главное не лезьте со своими религиозными теориями к детям, вырастут сами будут разбираться насколько им соответствуют разные виды христианства или других религий. Хотя возможно они посчитают атеизм с анархией наиболее близкими их душе...

Ежедневная аудитория портала Проза.ру - порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Развернутый коммент с большой цитатой из Льва Толстого: . Чтобы эта цитата не затерялась в комментах, выношу её в отдельный пост. Конфликт между православной церковью и великим писателем - один из важных эпизодов российской истории, аргументы Толстого имеет смысл знать в оригинале, а не в пересказах.

То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему. Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически - я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же - строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения. Стоит только прочитать требник и проследить за теми обрядами, которые не переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы родильница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известные приношения произносит священник.

Потом сказано, что я отвергаю бога, во святой троице славимаго создателя и промыслителя вселенной, отрицаю господа Иисуса Христа, богочеловека, искупителя и спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицаю бессеменное зачатие по человечеству Христа господа и девство до рождества и по рождестве пречистой богородицы. То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, совершенно справедливо. Бога же - духа, бога - любовь,

Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку - перегородкой, а не иконостасом, и чашку - чашкой, а не потиром * и т. п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство - в том, что люди, пользуясь всеми возможным средствами обмана и гипнотизации, - уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съел этот кусочек, в того войдет сам бог. Ведь это ужасно! Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение его, которое уничтожает зло мира и так просто, легко, несомненно дает благо людям, если только они не будут извращать его, это учение все скрыто, все переделано в грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания кусочков и т. п., так что от учения ничего не остается. И если когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхвованиях, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах - учение Христа, а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы..